Читать книгу - "У фортуны женское лицо - Валентина Демьянова"

белый от гнева. Начал рассказывать: «Мне выдали справку, что я уволен. Все, больше Родина во мне не нуждается! Взял я эту бумажку и подумал: не о таком окончании службы я мечтал, сидя на передовой в окопах. Нет, не о такой! Я думал, мы будем возвращаться с победой. Полки стройными рядами, с реющими знаменами торжественно войдут в город. Нас станут приветствовать люди. Они будут нам улыбаться, а над головой будет стелиться малиновый звон колоколов... А что оказалось на деле? Одним росчерком пера меня из защитника Отечества превратили в его врага! Меня заставили стыдиться своей офицерской формы, отобрали погоны и ордена, а взамен выдали нелепую бумажку. На улице каждый встречный провожает меня враждебным взглядом. Офицер! Враг! Бей его! Вот она благодарность Родины, за которую я честно проливал кровь!» Последние слова Николенька буквально кричал, выплескивая наружу накопившиеся боль и обиду. Это был вопль души, а я, ошеломленная, не знала, как ему помочь. Хотелось кинуться, утешить, но я понимала, что слова в тот момент казались лишними. Maman тоже хранила молчание, сидела в кресле, привычно держа спину, но бледность лица выдавала ее волнение. А Николенька, вдруг устыдившись собственной слабости, замолчал. Когда тишина стала совсем уж невыносимой, брат устало сказал: «Немцы наступают. Ждать их прихода я не намерен. Лучше уехать». – «Куда?» Голос maman звучал почти безразлично, но я слишком хорошо ее знала, чтобы в это поверить. «Буду пробираться на юг, там сейчас много русских офицеров.

24 апреля 1918 г. Сегодня явились из города национализировать имение. Новым управляющим назначен писарь из городской управы. Ни Николенька, ни maman не вышли, пришлось мне. Странный, нервный человечек. Не успел увидеть меня, как стал кричать. Я попросила документ, удостоверяющий его полномочия. Такового не оказалось, и я ключей не дала. Он принялся угрожать революционным трибуналом за саботаж, но я твердо стояла на своем, и он в конце концов уехал, пообещав вернуться с солдатами. Крестьяне услыхали о национализации и собрались во дворе на митинг. Требуют все немедленно разделить. Я, конечно, объяснила, что имение грабить нельзя, а они мне: «Это, барышня, не грабеж. Имущество у вас все равно отберут, так, чем городским отдавать, мы лучше его себе заберем». Так ни в чем их и не убедив, я вернулась в дом. Магпап и Николеньку нашла стоящими у окна. «Все слышали? – спросила я, без сил падая на кушетку. – Не сегодня, так завтра усадьба будет «экспроприирована» вместе с личными вещами». – «Все правильно! Нагими пришли мы в этот мир, такими и уйдем!» – горько рассмеялся Николенька. A maman, до того молча смотревшая в окно, повернулась в нашу сторону и приказала: «Николай, пройдем в кабинет. Нам надо поговорить. А ты, Мария, отправляйся к себе наверх».

Мы с детства привыкли безоговорочно ей подчиняться, неудивительно, что я поднялась и покорно покинула гостиную. Однако повиновение вовсе не означало согласие. Я догадывалась, речь пойдет о нашем будущем, и то, что меня до обсуждения не допустили, больно задело. Как со сходом разбираться, так я взрослая, а как мое же будущее обсуждать, так без тебя обойдемся! Несмотря на запрет, я не смогла усидеть в своей комнате. Выскользнув в коридор, на цыпочках пробежала до лестницы. Из боязни, что меня заметят, к перилам подходить не стала. Довольно долго стояла тишина, потом захлопали двери, послышался голос брата: «Не беспокойтесь, я скоро». Недоумевая, куда это он собрался на ночь глядя и почему покидает дом через боковую дверь, я кинулась к перилам. Брата увидеть не успела, зато разглядела maman. С озабоченным лицом она быстрым шагом пересекла вестибюль и скрылась из виду. Что-то происходило! Преисполнившись решимости все узнать, я сбежала вниз.

В кабинете было сумрачно, лампа горела только на столе. Усевшись в кресло сбоку от двери, я приготовилась ждать. Николенька явился, когда часы пробили одиннадцать. Увидев меня, он удивленно поднял бровь: «Ты что тут делаешь?» – «Что происходит?» – сердито поинтересовалась я, вскакивая с кресла. Николенька пожал плечами: «Не понимаю, о чем ты». – «О ваших с maman секретах! О чем вы без меня шептались?» – «Побойся Бога, Мари! Никаких секретов. Имение отбирают, maman обеспокоена будущим... Обсуждали отъезд в Москву». – «И поэтому ты ночью уходишь из дома! Где ты был?» – «В парке. Голова разболелась от духоты, и я вышел подышать воздухом». Его равнодушный тон меня возмутил: «Ты мне тоже не доверяешь? Ладно maman, она привыкла считать меня маленькой, но ты!» Я чуть не плакала от обиды, а Николенька взял мои руки в свои, крепко сжал их и с расстановкой произнес: «Я тебе доверяю. Полностью! Хочешь, докажу?» Я торопливо кивнула. Николенька оглянулся на дверь и понизил голос до шепота: «Это действительно важная вещь. Настоящая тайна. Под нашим домом есть подземный ход!» – «Откуда ты знаешь?!» – «В старых бумагах прочитал. Мы никогда не интересовались, что хранится в библиотеке, а там, между прочим, встречаются очень любопытные документы. Я, к примеру, нашел тетрадь нашего дальнего родственника Захара Говорова, где все это описано». – «Так вот где ты целыми днями пропадал и потом возвращался такой грязный! Ты лазил под землю!» – ахнула я. Николенька в знак согласия многозначительно кивнул. Боясь услышать отрицательный ответ, я умоляюще спросила: «Ну хоть что-то ты там нашел?» – «Хоть что-то»! – шепотом передразнил он меня. – Там клад! Ценности необычайной!» Даже в полумраке было видно, как смеются его глаза. Сообразив, что он все сочинил, чтобы меня подразнить, я выкрикнула: «Издеваешься?» – и, оттолкнув его в сторону, выскочила за дверь.

26 апреля 1918 г. Какой ужасный день! Как бы я хотела, чтоб его не было вовсе! Зажмуриться крепко-крепко, а потом открыть глаза... и все по-другому. Нет войны, нет революции, нет Макса. Разве о таком его возвращении я мечтала по ночам? Лучше бы он погиб на фронте! Я бы плакала, убивалась, но не было бы этой щемящей боли. Для меня он бы остался героем! Господи, что я говорю? Это ж грех великий – желать смерти другому! Нет, Бог ему судья! Пускай живет, но без меня!

А вечер начинался так спокойно! Няня накрыла чай в малой гостиной. Все собрались вокруг самовара. Сидели, беседовали. Няня вязала. Уютно трещали поленья в камине... Вдруг все смолкли и посмотрели на дверь. Я обернулась и обмерла. Макс! Живой Макс стоял в дверях и улыбался. В солдатской шинели, перепоясанный