Читать книгу - "Последняя игра - Алексей Рыбин"

Буфет киностудии «Ленфильм» видел многое. Со сменами генеральных секретарей и генеральной политики партии в области кинематографии менялись и его интерьер, и меню, и контингент за столиками. Очень суматошное время было, как ни странно, для большого, всегда полутемного зала на втором этаже студии, в конце так называемой «эпохи застоя». Здесь никаким застоем и не пахло. Возле кофеварки всегда топталась длиннющая очередь, являющаяся лучшим тестом для распознавания кто есть кто. Многие, очень многие желали выпить чашечку кофе и съесть бутерброд с рыбкой, копченой колбаской, икоркой, буженинкой – то есть с продуктом, являющимся определенной редкостью для того времени и служащим символом какого-то большого праздника – Нового года, Первого мая или, если поднапрячься как следует, поскрести по заначкам, перехватить деньжат на службе, то и Восьмого марта можно было себе позволить… Здесь праздник был каждый день. Красиво выложенные на тарелочках кремовые пирожные, все эти колбасы-ветчины-буженины-рыбки, коньячок и водочка, кофе, конечно же, портвейн и сухонькое на полках, салатики – рай земной, а не буфет. А очередь являлась лучшим тестом для выяснения – студийный «волчара» пришел за кофейком или рюмкой-другой водочки, то есть «свой» человек, или «левый», забредший в безнадежных поисках работы, в попытке проникнуть внутрь святая святых, в касту киношников, закрытую и охраняющую свои рубежи с гордостью и твердостью, достойными гораздо более полезного обществу применения.

«Свои» не стояли в хвосте, из них выстраивался отдельный «хвостик», все время двигающийся, шумящий смехом, приветственными вскриками, хлопками по плечам и спинам, громкими звонкими поцелуями. «Свой» человек, войдя в буфет, быстро смотрел в начало очереди, и, поскольку штатные работники студии знали друг друга как облупленных, перед кофейным аппаратом обязательно стоял какой-нибудь добрый знакомый, собутыльник или вообще – лучший друг.

– Возьми мне, – говорил «свой», протягивая мелочь Семену, Василию, Петру, Ивану – несть числа знакомым, которые пристраивались к честно отстоявшему очередь приятелю, путающемуся в горе высыпаемой на ладонь мелочи. Естественно, приятель после таких атак со стороны сослуживцев зарекался стоять в очереди и в следующий раз сам, войдя в буфет, первым делом выискивал того, кто бы пропустил его перед собой или купил чашечку-рюмочку-бутербродик.

«Чужие», «левые» уныло толпились, уставясь друг другу в затылок, в ожидании, пока «свои» затарятся подносами с кофейными чашками и разнообразной, очень вкусной даже на первый взгляд снедью, потом весело рассядутся за столами и начнут дымить дорогими сигаретами, грохотать анекдотами, сплетнями, историями из своей киношной жизни, которых каждый, кто проработал здесь хотя бы год, мог рассказать великое множество.

После смерти Брежнева портвейн в буфете как корова языком слизнула. Исчез он с красивых деревянных полочек, и «творцы», будучи в душе настоящими демократами и не брезгующие любимым народными массами напитком, посылали теперь рабочих в магазин, который находился на противоположной стороне Кировского проспекта, метрах в тридцати от проходной «Ленфильма». Потом с алкоголем стало еще строже, даже дорогой коньяк и тот исчез из буфета, но магазин напротив работал исправно, и анекдоты гремели в буфете с прежней силой, ничуть не тише.

Буфет очень трепетно откликался на любые социальные катаклизмы и смены власти и, конечно же, в начале девяностых закрылся вовсе – пошла бесконечная череда ремонтов, перестроек, переделок, но потом все, естественно, вернулось на круги своя, и теперь он снова работал и снова с водочкой, коньячком… История сделала полный круг, цикл завершился. Народу, правда, стало здесь поменьше, и как-то невесело теперь было в ленфильмовском буфете. Сидели за полупустыми столиками пять-шесть посетителей, тихонько переговаривались, поглядывая по сторонам. И темы разговоров были другие. Редко когда прыскал сидящий за чашкой кофе человек новым анекдотом или шуткой, все больше о деньгах теперь шла речь, а о деньгах громко говорить не принято. Мало ли что…

– В общем, вот так попал я, Ася, – сказал Мухин. Они уже выпили полбутылки коньяка, купленного в обретшем вторую жизнь буфете, и к Мухину вернулась его способность говорить связно, гладко, с легкой, микроскопической трагической интонацией, которая, как тонкая приправа, позволяла ему очаровывать самых разных женщин, которых через его жизнь прошло уже немало, и останавливаться на достигнутом Мухин не собирался.

– Витя, расскажи ты нормально. Тебя били, что ли?

– А ты не видишь? – трагически спросил Мухин и снял очки. Синяков-то особенных у него не было, но царапины и ссадины, «асфальтовая болезнь», как он сам шутил раньше, видя похожие следы бурно проведенного времени у своих знакомых, сейчас цвели под глазами, на скулах, на челюсти.

– Ну-у… Как же это?

Ася плеснула в рюмки еще коньяку. Мухин сегодня был в роли жертвы, и ему это нравилось. Ухаживали за ним, сочувствовали…

– Да так. Ты же знаешь как… Сволочи, бандиты… Попал, представляешь, на две тысячи. А ты говоришь – искусство, духовность… Какая, нафиг, духовность? Никому не нужна ни духовность, ни раздуховность… Только деньги. Лучший друг, представляешь, в институте учились вместе. Списывали, я у него, он у меня… Столько вместе всего прошли… И вот, ничтоже сумняшися, присылает бандита ко мне… Да, я ему должен денег, так ведь сам дал… Договорились… А кончается все бандитом и еще двумя тысячами. Друг. Понимаешь, Ася, это теперь значит – старый друг. Как жить в такой стране, а? Скажи?

– Ты выпей, Витя, не бери в голову. Выкрутимся…

Он отметил про себя это «выкрутимся». Что же, она на себя его проблемы решила взять? Это очень даже было бы неплохо. Очень. Ася, она баба мощная. Может, если напряжется, большие дела делать. Это очень хорошо, что она так говорит – «выкрутимся».