Читать книгу - "Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов"

— мама, папа, я — уедем отсюда далеко-далеко. В Крым. К морю.

— К морю.

— Да. Но сначала надо закончить тут дела, — объяснила Сонька, и вновь Светке стало не по себе.

Во-первых, очень она не любила, когда Сонечка начинала говорить о «делах», это с младенчества ни к чему хорошему не приводило. Во-вторых, совсем недавно таким же тоном о том же болтал Яшка. Вернувшись из рейса, потащил на радостях «на дачу», угощал яблоками, непонятно откуда взявшимися, говорил именно так: скоро уедем с тобой далеко-далеко. В Крым. К морю. Только все дела закончим.

Смысл-то предложения нравился, а вот сама ситуация — ни капли. Яшка умеет ввязываться в гнусные истории. А если с таким дурацким таинственным видом что-то обещает, значит, уже ввязался.

И очень плохо, что Сонька поминает своего таинственного, всесильного папу — не официального Палкина, сгинувшего невесть когда, невесть куда. И еще более нехорошо, что Света знала: папа не выдуманный. Есть человек, которого Сонька называла папой, причем с мала. И это был, как точно знала Светка, человек плохой.

Что же, получается, папа Соньки тут? И где? Светка не раз была в хибарке на Сосне — никого чужого там не было. И Яшка с Андреем по просьбе Эйхе ходили там крышу латать. О том, что чудак-заведующий врезался в тетку Наталью по самые линялые брови, толковали давно. Хотя ну почему добрый человек не может просто, там, ну картошки принести, окна, крыльцо подновить, крышу вот. И не это главное. Если бы там был еще кто-то, тем более муж, как бы Эйхе на порог пустили? И Яшка бы рассказал, что у Натальи вновь живет дядя Андрей.

Или потому и не рассказал, что снова темнит и во что-то ввязался?!

Было еще кое-что, что мешало и свербило, как волокно меж зубов. Тот гражданин, которого она видела с голубятни, с которым отправилась куда-то Милка, ужасно смахивал на дядю Андрея.

Конечно, тот, на дачах, был старик, молью побитый, и мало общего имел с тем сказочным королевичем, который в свое время так интересно рассказывал историю про Москву, угощал конфетами. Но было в нем нечто очень знакомое!

…Девочки дошли до лагеря, а там уже все были в сборе и принялись разбиваться на команды, чтобы играть в пионербол. Про ночное происшествие никто не вспоминал, а может, как тайно надеялись вожатые, не знал.

Сонька не смущалась, не отказалась сыграть, и получалось у нее очень хорошо. Пару раз точно спасла команду от перехода подачи, и все радовались. Ольга даже понадеялась, что пронесло, и все сейчас на радостях забудут о своих ссорах.

Сонькина команда выиграла, не пропустив ни одного мяча. Все испортила дура Шелпакова, капитан Сонькиной команды. Она протянула руку и громко поздравила:

— Спасибо, Палкина. Отстояли всухую!

Грянул гогот. Соня, светло улыбаясь, пожала руку и ничего не сказала. Что это было — капитуляция или объявление войны? Ольга об этом решила пока не думать, а Света думать боялась. Так же, как и о том, все ли ей рассказывает Яшка или, как не раз бывало, врет для того, чтобы «не волновать».

Глава 17

Колька Пожарский вечером пришел дежурить, Ольга отозвала его в сторонку, начала было рассказывать о происшествии, но он прервал:

— Знаю.

— Откуда… а, Санька?

Пожарский был суров, как вещий ворон:

— Отсылай Соньку к матери. И немедленно.

— Никак не возможно.

— Поздно будет, — пригрозил он, — ты ж не знаешь, на что такие вот способны. Я в ремесленной общаге нагляделся. И у нас ребята от сохи, хватает разве что темную устроить, ну ботинки к полу прибить.

— Да, но…

— Это ерунда, на это плюнь. Ты подумай о том, что у тебя тут целая Сонька, а у нее такое в голове слоями… культурными. Если ее задеть и она начнет пакостить — чертям жарко станет. Отсылай, говорю.

Оля неумело подтрунила:

— Коль, да ты, никак, боишься?

Колька вздохнул:

— Бояться-то не мне надо.

Разошлись. Колька всю ночь просидел без света, но заснуть так и не решился. Правда, все было тихо, никто с кроватей не вставал, ни скрипа, ни сопения — образцово-показательный сон.

Под утро завопили первые птахи, и Колька открыл глаза. Черт, все-таки задремал, а ведь, казалось бы, только заснул.

Вроде все тихо. Он глянул на часы — до подъема еще сорок минут с копейками, можно пойти перекурить.

Эх, что может быть замечательнее первой, самой вредной папироски натощак, на свежем воздухе? Солнце только-только пробивает сероватую дымку, а ты уже внес свой вклад в светлое будущее и можешь гулять на свиданье с подушкой и прохладной простыней, пока остальные топают по цехам.

Туман эдакий легкий стелется над травкой, а Колька сидел на крыльце, как на завалинке, ощущая легкий «пепельный» восторг. Губы горчат, но это правильная горечь — как от крепкого чая, который пьешь не для того, чтобы проснуться, а для удовольствия.

Вдох — и дым сливается с утренним воздухом. Выдох — и он исчезает, будто его и не было. Совершенство!

Плохо, конечно, что накрылся поход, к которому так готовились. Но если поразмыслить: вот скоро гудки заорут, всем на работу — а тебе нет. Значит, все-таки отпуск, и на полную катушку.

Последний раз затянувшись, Колька притушил бычок о тыльную сторону крыльца, вдохнул запах чуть подгоревшего дерева, который смешался с утренней свежестью. А тут еще по аллейке, обозначенной красными флажками — ну точно на волков охотятся, — шла, вся в солнечных зайчиках, Оля. Она тащила, нежно прижимая к себе, грея под платком, тот самый Палычев трофейный термос с полустертыми готическими буквами, с пробкой, обернутой для надежности тряпочкой. И можно поручиться, что там же, у сердца, сверток с бутербродами.

Что ж, пусть подойдет поближе, пусть полюбуется, на что он способен ради нее, увидит ввалившиеся щеки, синяки под глазами, пусть вздохнет с виноватым видом, поцелует и скажет: «Спасибо, Коля. А теперь спать».

Так и получилось, только Оля добавила еще с видимым замиранием сердца:

— Все живы?

— Конечно, — заверил он, откусывая разом полбутерброда.

Но тут из недр деревянного здания раздался громкий вой. И, шатаясь, вывалилась на крыльцо Шелпакова — как была, в ночнушке, на голове — дикое гнездо, русые колтуны стояли дыбом. Жутко тараща глаза, она умудрялась визжать так, что временами заглушала рев фабричного гудка.

— Мать твою… — пробормотал Колька, роняя бутерброд.

— Живы, говоришь? — сквозь зубы спросила Ольга.

— Оля, клянусь, всю ночь…

Но она уже кинулась отлавливать Шелпакову, которая металась по двору и верещала, как недорезанная порося. Высыпали остальные: кто