Читать книгу - "Хороший, плохой, неуловимый - Николай Иванович Леонов"

наполненной шербетом‐смузи из драгонфрута и ванильным муссом с черникой и черной смородиной, склонились три молодые женщины: огненно‐рыжая вертолетчица, широкоплечая платиновая блондинка в костюме фокусника и кудрявая брюнетка с радужным удавом на пышной груди.

— Только не говорите, что я зря летала, — Ольга Валиводзь сделала акцент на последнем слове и щелкнула пальцами, — за арахисом в соленой карамели!

— Мы со Шнурком, — тягуче пропела брюнетка низким голосом, — тебя предупреждали!

— Вы со Шнурком — змеи.

Гурову показалось, что удав заметил их и предупредил хозяйку кивком узорчатой головы и ехидным шипением. И, как он мог судить по отвисшей челюсти Крячко, от напарника тоже не укрылись змеиный свист и жест.

— Девочки, кажется, за нами наблюдают, — не поворачивая головы, произнесла брюнетка.

Блондинка легко поднялась, поставила на поднос чашки с мокачино и обернулась к сыщикам.

— Господа полицейские! Ваш кофе готов. А десерт, — ее рука с татуировкой в виде перевернутого Безумного Шляпника из «Алисы в Стране чудес» театрально указала на торт, — на столе. Наше долгожданное безумное кофепитие, — она прикоснулась к невидимому цилиндру на своей голове, — наконец объявляется открытым!

* * *

Кофе в вестибюле двенадцатого корпуса СГУ оказался сносным, и Банин постарался растянуть стакан до окончания шестой пары, после которой ему обещала уделить время Татьяна Юрьевна Ермакова, последняя из оставшихся на кафедре психологии личности учениц доктора наук, профессора Алексея Анатольевича Соляйникова.

Когда студенты покинули аудиторию, она стерла с доски таблицу, которую недавно нарисовала, и предложила Банину сесть.

— Устраивайтесь за партой. У магистров уже семестр закончился. Хотя, правда, не представляю, о чем вы хотите поговорить. Алексей Анатольевич известен сравнительно небольшому числу узких специалистов. И вы, кажется, не из их числа.

— Я изучал психологию заочно в МГУ, — сказал Банин. — Писал диплом по психологии творчества. Пригодилось однажды в расследовании серии убийств, совершенных студентом ВГИКа. Молодой человек был сценаристом. Использовал свой уникальный опыт для написания сериалов канала «НТВ».

— Что ж. Теперь понятно их качество, — печально заметила Ермакова. — Как говорят, это многое объясняет.

— Я здесь, чтобы поговорить о времени, когда ваш научный руководитель погиб.

— Боже, — она запустила руки в густые русые волосы, — это было очень давно. И я была такой юной.

— Сколько вам было?

— Да я даже не помню. Второй курс.

— В это время вроде бы не работают над дипломом…

— Был еще специалитет. На втором курсе распределяли по просеминарам, чтобы студенты попробовали себя в разных направлениях психологической науки. И я записалась к Соляйникову, чтобы писать у него курсовую. Помню, как дотянула до последнего и дома отключили свет. Пришлось линовать листы А4 и писать работу на двадцать страниц от руки при свечах. Тема была «Социально‐психологическая характеристика бретерства». Я с упоением читала работы французских исследователей (это было просто после французской гимназии), Лотмана, мемуары современников о Толстом-Американце.

— Необычный выбор для второкурсницы… — слабо удивился Банин.

— Ну, я была романтичной натурой. Алексей Анатольевич пошел навстречу моим увлечениям. Знаете, это вообще было ему свойственно. Он считал, что если молодежь увлекается чем‐то, это достаточное основание, чтобы позволить ей изучать это. У нас на спецсеминаре изучали специфику социализации сексуального влечения Виктора Мохова и Сергея Ткача. Ребята ездили в тюрьмы, говорили с психопатами, погружались в зачастую опасные субкультуры.

— В том числе скинхедов?

— Да. Сначала Алексея Анатольевича пригласили дать заключение по делу о нападении национал‐социалистов на африканских студентов меда. Он решил углубиться в тему и набрал команду, которой это было интересно.

— Юлию Новину, Дину Соколову, Радомира Грецева, Лидию Полетучую, Егора Слепокурова, Ивана Рюмина и Максима Тевса?

— Вроде бы. Хотя я не всех даже визуально помню.

— Они не выделялись среди остальных?

— Что вы! Просто у меня профессиональная деформация. Кончился объем памяти на имена, фамилии и лица.

— Значит, это были популярные ребята?

— Очень. Я, например, с ними рядом не стояла. Они уже на пятом курсе, получают деньги за грант, то есть зарабатывают наукой, а я — никто, неоперившийся желторотый птенец, до диплома‐то еще далеко. Хотя Алексей Анатольевич меня заметил. Ему понравилось, как я работаю. Он выпустил меня с докладом на студенческую конференцию. Я выступала в одной секции как раз с этими пятикурсниками.

— Какими они были?

— Дружными. Но о‐о-очень разными. Новина была совершенно без комплексов. Все шутили, что первого же робкого мужчину, который решится заплатить ей за консультацию, она своей раскованностью добьет. Такая красотка. Спортивная блондинка с идеальными чертами лица: почти одинаковые по ширине лоб, скулы, щеки; мягкие брови, квадратный подбородок и очень чувственный, ягодный рот. Ее все любили. За острый ум, легкий характер, смешливость, раскованность. Даже Алексей Анатольевич, мне кажется, не мог устоять. Он расцветал, когда Юля входила в аудиторию.

— Как же он позволил такой девушке писать жесткие вещи о скинхедах? В публикациях в «ЖЖ» она, по сути, обвиняла их в том, что они нападают на приезжих, компенсируя в том числе неудачи с женщинами.

— Значит, вам известно про вторники «Отроков во вселенной»?

— У всех своя профессиональная деформация. «Отроки» скрывали от преподавателей свою блогерскую деятельность? — поинтересовался Павел.

— Конечно! — откликнулась Татьяна Юрьевна. — У нас консервативный вуз. Но, честно говоря, сомневаюсь, что даже в какой‐нибудь Вышке спокойно приняли то, что они делали. Погружение в запрещенную субкультуру, тесное общение с экстремистами, непосредственное наблюдение актов насилия, обнародование результатов исследования в научно‐популярной форме… Стэнфордский тюремный эксперимент Филиппа Зимбардо отдыхает.

— А о чем писали коллеги Юлии?

— Ну… Дина Соколова занималась социальной подоплекой претензий бритоголовых к приезжим. «Они занимают наши места в вузах, наши рабочие места». Вот это вот все. Ваня Рюмин больше писал о жертвах. Радомир Грецев изучал «карлоту», «карликов»… — медленно перечисляла Ермакова.

— Подростков двенадцати‐четырнадцати лет, вступивших в движение? — уточнил Банин.

— Большинство были из неблагополучных, неполных или пьющих семей. Говорили, что у него самого очень жестокий отец.

— А Лидия Полетучая?

— Ей были интересны «модники». Вообще семиотика движения: стриженые волосы, «бомберы», футболки со сценами насилия, черные жилетки, подтяжки, заточенные или налитые свинцом пряжки, подвернутые джинсы…

— Цепочки, берцы… — продолжил Павел Банин.

Ермакова улыбнулась:

— Занятный нарциссический компонент.

— Кстати, о нарциссах. Кто из оставшихся — Слепокуров или Тевс — публиковался в четверг?

Она помолчала и наконец ответила:

— Максим. Максим Тевс. А почему вы, коллега, считаете, что он был нарцисс?

— А почему вы, коллега, считаете, что он «был»?

— Тевс действительно делал многое напоказ, был достигатором. Но его чувство собственной значимости, вера в свой талант и великую судьбу были обоснованны.

— Ему удалось остаться в роли наблюдателя в процессе изучения скинхедов?

Ермакова замялась:

— На нашем спецсеминаре поговаривали, что нет.

— Как это отразилось на его карьере?

— Тогда никак. В две тысячи шестом