Читать книгу - "Новый век начался с понедельника - Александр Омельянюк"

Дядя и племянник во многом были родственными душами, имели множество одинаковых черт характера, да и стиль жизни у них был во многом схожим, а взгляды на многие события – почти идентичные.

Поэтому их переписка была легка, естественна, даже свободна. Они всегда скрупулёзно отвечали на все вопросы друг друга, чётко, по-военному.

По весне пришло время, и Иннокентий воочию познакомился с военным делом. В военкомате до его слуха донесся обрывок разговора военкома с посетительницей-просительницей:

– «Вот и иди навстречу пожеланиям интеллигенции! Глядишь, и армия у нас снова станет рабоче-крестьянской!».

С весёлым настроем он вернулся домой и поведал об этом родителям, подчеркнув, что он не боится идти в армию, но не хочет терять время, темп жизни.

Проникнувшись оборонно-военной тематикой, Кеша на день Победы съездил с друзьями на Поклонную гору.

– «Кеш! А Вы где?!» – спросил Платон по телефону.

– «Где-где? На Поклонной горе! Народу здесь… дохрена!» – побравировал перед своими друзьями подвыпивший Кеша.

– «А это сколько тысяч?» – нарочно не заметив хамства сына, спросил Платон.

Другой раз, тоже находящийся навеселе Иннокентий спросил свою великовозрастную племяшку Наташку про её мужа Вадима, нелюбящего мыться:

– «Наташ! А как твой скунс поживает?».

Его, как молодого волчонка, подмывало на новое, на риск.

Он словно ходил по лезвию ножа, в ожидании наказания или его отсутствия. Будто бы сам спрашивал себя: посмеют ли взрослые теперь меня наказать за это, или я теперь наравне с ними?

По этому поводу Платон говорил Ксении:

– «А наш пострел – везде имел! В смысле – всех поимел!».

В один из вечеров Кеша привёл домой Киру. По-прежнему всё ещё бравирующий своей взрослостью, он спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– «А что это с кухни потом воняет?».

– «Это котлетами!» – ответила, чуть испугавшаяся Кира.

– «Потными?!» – подыграл на этот раз сыну Платон.

Тут же Иннокентий вдруг решил что-то записать и попросил у отца черновики.

– «Да у меня этих черновиков видимо… и ещё больше невидимо!» – всё ещё игриво ответил отец сыну.

После этого, как часто водиться, завели разговор о некоторых проблемах молодёжи.

– «Молодёжь теперь целуется, как в американских фильмах, громко, лячкая, как свиньи!» – вдруг изрёк хозяин дома.

Кеша с Кирой переглянулись. Ведь это к ним относилось в меньшей степени. Они превзошли поколение родителей, пусть в детскости, но зато в лиричности…

Да! Несмотря ни на что, у нас всё-таки растут хорошие дети, даже кое в чём нас превосходящие! – решил про себя Платон.

Даже многие окружающие Платона взрослые не могли похвастаться чистотой своих моральных устоев, тем более культурой и интеллектом.

Неужто трудно быть всегда и везде честным, принципиальным, культурным и вежливым, внимательным к другим людям?! – молча сокрушался моралист.

Чем старше и мудрее делался Платон, тем больше он становился чувствительным к понятиям совести и чести. Всё больше и чаще его коробило поведение людей с отсутствием этих понятий. Он ощущал по отношению к ним какое-то чувство брезгливости, как к низшим животным.

Тем более, если они донимали Платона своим поведением и высказываниями.

И первенствовал в этом в последние годы конечно Иван Гаврилович Гудин. Это был настоящий гнус, обладающий глоссолалией и гемионией, постоянно несущий галиматью Герострат, старающийся всё время идти с нулевым галсом, иногда превращающийся в Ганимеда, для услужения Гарпиям, коей иногда представала Надежда Сергеевна Павлова.

Из-за этого Платон попадал иногда в дурацкое положение, не зная, что ответить хамам. Да и не умел он этого, тем более не любил.

Ведь в дурацкое положение попадают только умные люди. А дураки всегда в нём находятся, как это частенько бывало, прежде всего, с Гудиным.

– «Настоящий мужчина видит женщину, как таракана: или на кухне, или ночью!» – высказал как-то Иван Гаврилович своё мнение Платону.

В его словах явно проскальзывало презрение ко всем женщинам, не раз видимо в жизни «кидавших» его, вернее бросавших, оставлявших его, как ненужный хлам, как дерьмо!

Даже к своей последней сожительнице Галине, младшей почти на шестнадцать лет, он относился с пренебрежением, и даже не скрывал этого перед сослуживцами, демонстрируя, в частности Платону, свою крутость и непримиримость независимого человека.

Иван Гаврилович «кидал понты» перед своей Галей, благодаря чему он надолго пригрелся, присосался задарма к богатой женщине, являясь фактически Альфонсом.

Он даже как-то поделился с Платоном подробностями ссоры с Галиной:

– «Я как-то разозлился на Галку и сказал ей: ну, ты меня совсем затрахала! Как сейчас трахну… по мозгам! А она мне: это будет твоё последнее. А я ей: а мне плевать! Я трахну, а ты считай, последнее, или нет!».

Но Гудин хамил не только своей любимой женщине, но и своим сотрудницам, нисколько не стесняясь этого, словно стоя выше всего: культуры, этикета, правил и простого здравого смысла.

Доставалось и коменданту здания Ноне Петровне, напрямую совершенно не связанную с ним по работе.

– «Нон! Тебя всегда тянет на дерьмо! И не только на плохих мужиков, но и тухлую еду в гнилых местах!» – немного ревниво хамил он похотливой красавице.

Но иногда Гудин в своей смелости доходил даже и до хамства своей начальнице Надежде Сергеевне Павловой.

– «Ты мне тюльку не гони!» – как-то смело поправил он её.

Другой раз, на реплику Надежды, разоткровенничавшуюся перед Гудиным:

– «Мне так мой нос надоел!».

Последовало вполголоса, с обращением к Платону, ёрническое от Гудина:

– «А ты замени его на хрен!».

Иногда он присоединялся к коллективной травле начальницы, точнее, коллективной обороне теперь уже от её непреходящего хамства.

На твёрдое замечание Ноны:

– «Надь! Не путай работу с хлевом!».

И вопрос Платона:

– «Опять перлы из стойла?!».

Последовало оскорбительное заключение Гудина:

– «Ну, совсем пастушка!».

Но больше всего, как всегда, от Гудина доставалось не женщинам, а Платону, который часто удачно отбивался от идиота, опережая его, или быстро находя нужный и достойный ответ хаму.

Иван Гаврилович, цокая подковками, подходил к двери апартаментов Платона. Только он открыл дверь и рот, как хозяин помещения опередил его: