Читать книгу - "Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов"

Порядин рассказывал медленно, и Извольский не прерывал его монолог. На лице графа блуждала неопределенная улыбка, и создавалось впечатление, что он заново перенесся в то время, время войны, плена и соприкосновения с величием гения.

– Он начал с того, что выразил уважение к нашей армии, чем, признаюсь, расположил меня к себе еще больше. Он поражал знаниями. О наших войсках, командующих, численности соединений, вооружении, количестве пушек. Иронизировал над австрийцами. Указал на ошибки наших армий при Аустерлице, заметив, что на нашем месте непременно разбил бы сам себя. Я недоумевал, зачем он меня позвал, но вскоре все прояснилось. «Знаете, граф! – сказал он спустя четверть часа. – Я не люблю войну. Это грязное и кровавое дело. Сможете ли вы лично передать послание моему брату Александру? К сожалению, он не принимает моих послов и вовсе отказывается от переговоров. Россия и Франция могли бы весьма выгодно дружить. У нас много общего. Мы могли бы перекроить карты Европы».

– Что же вы ответили? – спросил еще более удивленный Извольский.

– А что я мог ответить? Разумеется, я сказал, что не вхож к императору и лично передать, увы, ничего не смогу. – Он усмехнулся.

– И?!

– Я отчетливо видел, как его глаза потухли и он потерял к беседе всякий интерес. Мы еще четверть часа говорили о войне, но я понимал, что встреча окончена, его ум был занят уже совершенно другими мыслями… Теперь я часто вспоминаю тот разговор… И знаете, что я вам скажу? Мне порой совершенно невыносимо слушать болтовню в гостиных о «корсиканском чудовище» и «выскочке-лейтенанте». – Порядин откинулся вглубь кареты и глубоко вздохнул.

– Как же вы спаслись из плена? Все же бежали? – спросил Извольский, направляя разговор в интересующее его русло и отчетливо понимая, что вопрос глупый.

– Андрей Васильевич, ведь я же упоминал, что дал слово! – удивился Порядин.

– Простите, граф, я совсем забыл, – Извольский потер пальцами переносицу и виновато улыбнулся.

– Я был в плену, если так, конечно, можно сказать, до самого июля. После подписания мира был отпущен домой и через три месяца вышел в отставку. Но довольно обо мне. – Он улыбнулся. – Расскажите и вы немного о том, каким вы находите времяпрепровождение без службы на флоте. Чем теперь заняты?

Вопрос застал Извольского врасплох. Чтобы не отвечать немедленно и не наговорить глупостей, о которых потом придется пожалеть, он вдруг выронил трость, которая очень удачно легла на неосвещенный пол кареты. Нескольких секунд, ушедших на ее поиски, ему хватило, чтобы принять решение. Он ничего не расскажет о своем роде занятий. Во всяком случае пока. Чутье подсказывало, что так будет лучше. Он наконец выпрямился:

– Теперь я занят лечебными прогулками, посещением друзей и визитами к знакомым, проще говоря – ничем. Завтра вот собираюсь навестить знакомого в Вырице.

– Знакомые занятия, – рассмеялся Иван Францевич.

Карета остановилась. Набережную Екатерининского канала Извольский узнал по вывескам трактира и табачной лавки.

– Ну, мне пора, граф! – Он кивнул Порядину. – Благодарю за интересную беседу!

– Мне доставило удовольствие наше знакомство, Андрей Васильевич! – Порядин также кивнул и протянул Извольскому карточку. – Буду рад видеть вас у себя.

– Простите, Иван Францевич, я карточками еще не обзавелся, – пожал плечами Извольский. – Гороховая, восемнадцать. Тоже буду рад.

Они попрощались. На улице уже стемнело, жара спала, и Андрей жадно втянул ноздрями влажный воздух. Отказаться от прогулки вдоль канала было выше его сил. Завтра предстоял тяжелый день, но дальняя дорога не портила предвкушения поездки. Все же он надеялся, что картина со смертью Левина должна проясниться, а пока, сколько ни ломал он голову, ничего не складывалось. Слишком многое было непонятно и с точки зрения логики необъяснимо. Он остановился и поглядел на воду. В бликах канала плясали огоньки, и Извольский вдруг совершенно отчетливо увидел Наталью… Ее глаза, едва уловимую на зыбких волнах улыбку и почти услышал ее смех… Где она теперь? Увидит ли он ее когда-нибудь?

– Андрей Васильевич!

Он обернулся. Порядин с улыбкой выглядывал из окна кареты.

– Андрей Васильевич, я только что вспомнил, что в пятницу обещал быть у Туриных в Покровском. А Покровское в четырех верстах от Вырицы! Позвольте составить вам компанию?

– Разумеется, Иван Францевич! Буду очень рад!

– Ну и прекрасно! Думаю, и Турин не расстроится, что приеду на день раньше. Вы верхом?

– Нет, я уже заказал почтовую. В девять часов буду у вас.

– Отлично, тогда доброй ночи!

Извольский стряхнул с себя остатки наваждения. Мысли о Наталье были для него мучительны. Особенно мучали они его в госпитале, в тяжелом и тягучем бреду под удушливым анатолийским солнцем, когда он метался под мокрой от пота простыней, хватая ртом раскаленный воздух. Отделаться от ее глаз и улыбки у него до сих пор не получилось. Что бы ни случилось, он ее найдет.

Глава 6

Чем опасны маневры?

Армейские маневры шли четвертый день. Полк кавалергардии разбил свой лагерь неподалеку от озера, белые суконные палатки рассеивали полуденное марево, лошади свободно паслись тут же, лениво смахивая хвостами слепней. Офицеры лениво играли в карты под кронами огромных, развесистых лип.

Утром ожидалось прибытие начальства, и весь завтрашний день обещал быть насыщен смотрами, игрой в войну и утомительными маршами. Впрочем, ротмистру Глиничу, состоящему при штабе полка, это никак не грозило. Василий Федорович был молод, богат и знатен. Именно последние два обстоятельства и послужили тому, что состоящий на службе при штабе Глинич, не имевший за спиной ни единого сколь-нибудь заслуживающего рассказа боя, имел на своем мундире шесть орденов. Всю военную кампанию ротмистр провел вдалеке от сражений, занимался обеспечением полка обмундированием и расквартированием, перемещаясь по тыловым резервным частям и штабам армии, разбросанной по тихим предместьям Европы. Тем не менее Василий Федорович считал себя боевым офицером. В полку его воспринимали с раздражительностью, как всегда бывает в среде воюющих людей при виде разодетого в гвардейский мундир щеголя. Щегольство в характере Глинича было возведено в самую что ни на есть высшую степень, заслоняя собой все иные качества.

Ротмистр придирчиво рассматривал себя в стоящем на походном столике зеркале. Белые панталоны туго обтягивали ноги, уходя в высокие, сияющие невероятным блеском ботфорты. Белый же колет с ярко-красными обшлагами и высоким воротом, шитый серебром, придавал его виду воинственность, которой Глинич так гордился. Он подкрутил ус и освежился одеколоном французской мунуфактуры Foglie. Устав полагал к колету лядунку с серебряным шитьем, офицерский шарф и тяжелый палаш. Василий Федорович вздохнул. Ехать при палаше и без каски было бы