Читать книгу - "Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов"

в Париж прибыли войска, составленные из наемных полков. Это было роковой ошибкой короля. В Париже случилась революция…

– И была взята Бастилия…

– Я был там в эти дни, – глухо произнес Порядин. – Помню, как отец запретил нам всем выходить на улицу, но в растворенное окно я видел, как толпы людей двигались к площади. Где-то вдалеке призывали к оружию… К обеду стало известно, что арсеналы Дома инвалидов опустошены горожанами. Толпа теперь была вооружена и двигалась к Бастилии. Пьяные, безумные, страшные от безнаказанности люди… Тогда я понял, граф, как быстро слетает с нас маска цивилизованности, как быстро теряется человеческий облик в толпе, под ее обезличивающим покрывалом! В Бастилии тогда содержалось всего с полдюжины узников, а гарнизон составлял около сотни солдат. После нескольких часов осады комендант приказал гарнизону сложить оружие. – Порядин закрыл глаза и тихо продолжил: – К вечеру мимо наших окон прошла толпа. Один человек из нее держал в руках пику с насаженной на нее головой. Я без труда узнал в этом человеке нашего добродушного булочника, из рук которого каждое утро брал хлеб. Отец, стоящий рядом со мной, тоже без труда узнал и голову. Это была голова коменданта Бастилии.

– Это ужасно…

– Поверьте, Андрей Васильевич, все ужасы были впереди. Но, думаю, вы и без меня о них наслышаны. Кто же виноват во всем этом? Изголодавшиеся бедняки, устроившие месяцы казней знати, увлекшиеся этим кровавым промыслом настолько, что вынуждены были придумать целую машину для отсечения голов? Король, который не прочувствовал всей серьезности положения и вовремя не уступил части своей власти? Королева, не знающая меры в своих расходах в то время, когда предместья голодали? Или знать, за многие века развращенная своей властью и привилегированностью? Есть ли на эти вопросы однозначный ответ?

– Пожалуй, что и нет… – рассеянно пробормотал Извольский.

– Вот вы меня только что спрашивали, считаю ли я Бонапарта узурпатором… С точки зрения закона о престолонаследии это, безусловно, так. Но ведь вся соль-то как раз и в том, что престола уже никакого и не было. После казни Людовика к власти пришли проходимцы, во сто крат худшие любой вельможной знати! Началась такая свалка, что чертям стало тошно! Вы не слышали одну из французских острот того времени? В народе говорили: «Мы за ту власть, при которой хотя бы едят».

– Не приходилось.

– Новая власть полностью развалила армию, в казне по-прежнему не было денег, всюду воровство, подкуп, доносы и сведение счетов. Увы, история старая как мир. И довольно скучная. Что было далее, вы можете спросить как раз у Монтрэ, он многое может рассказать.

– Вам не кажется странным, Иван Францевич, что он вернулся во Францию после того, что случилось с его отцом и братом?

Порядин пожал плечами.

– Не знаю. Он вернулся на родину, в конце концов, что тут может быть странного? Да и приехал он уже в совершенно другую страну. Уже после окончания террора и долгих лет Директории, когда Бонапарт стал первым консулом. Почти два года состоял на службе в армии, а потом перебрался в Петербург.

Извольскому было чрезвычайно любопытно узнать о причинах, которые побудили Монтрэ приехать в Россию. Да и про плен Порядин не сказал ни слова. Дальнейшие расспросы могли показаться подозрительными, а Извольский не хотел ни раскрывать род своих занятий, ни вызывать у Порядина настороженности.

– Вообще, – задумчиво продолжал Порядин, – мне это представляется самым удивительным… За прошедшие девять лет он изменил Францию до неузнаваемости…

Извольский не сразу понял, что граф увлечен своими мыслями и говорит уже не о Монтрэ.

– Из полностью развалившегося государства Бонапарт слепил военного Голиафа. Полное доминирование его армии в Европе, миллионы контрибуций, карманные монархи в Италии, Испании, Сардинии. Он громит пруссаков, австрийцев и… нас… – Порядин как-то помрачнел, и Извольский заметил, как опять нервно дернулась его щека. – А знаете, граф… Ведь я его видел…

– Кого? – недоуменно уставился на него Извольский.

– Императора. Я был ранен в обе ноги при Прейсиш-Эйлау, и меня подобрала французская похоронная команда. Было нечеловечески холодно. Никогда до этого я не видел вокруг столько мертвецов. Вечером выпал снег. Словно сама природа стыдливо скрывала околевших лошадей, мертвых солдат, пушки и остатки обозов. Везде, куда хватало моего взгляда, я видел это безобразное лицо войны. Розовый от крови снег поглощали сумерки. В паре саженей от меня лежал совсем еще молодой французский лейтенант, и я видел, как снег ложится на его безжизненное лицо, ветер шевелит исчезающие под белым саваном волосы…

Извольский молчал. Сцена, описанная Порядиным, была ему знакома. Все героические военные речи, которыми пестрели газеты, и те высокопарные монологи, произносимые в столичных гостиных увешанными орденами генералами, – что общего они имеют с запахом пороховой гари пушечного залпа? С видом оторванных конечностей и раздирающим душу хрипом умирающих? Любой человек, брошенный судьбой в пекло битвы, отойдя от горячки беспощадного боя, думает об одном: «Зачем все это? За что мы убиваем друг друга?» К несчастью для человечества, подобные озарения длятся недолго, и спустя ничтожное время люди принимаются за войну с утроенной силой. Голос Порядина стал совсем тихим:

– Я пролежал во французском госпитале шесть недель. Скажу честно, их хирурги не зря едят хлеб. С меня взяли слово, что я не буду пытаться бежать, и я мог свободно гулять. Генерал Фриан даже ссудил мне небольшую сумму, чтобы я ни в чем не нуждался. Однажды он приехал ко мне и справился, могу ли я поехать с ним, не беспокоят ли меня раны. Я ответил, что чувствую себя хорошо. Карета отвезла нас в соседний городок, где перед ратушей я увидел множество гвардейцев. Генерал сообщил, что меня хочет видеть император.

– Вас? Бонапарт?! – изумился Извольский.

– Да, мой друг. – Порядин усмехнулся и кивнул. Его губы при этом изогнулись уголками вниз. – Я тоже был весьма удивлен. Но генерал объяснил, что императору доложили о доблестной атаке моего эскадрона, и он лично распорядился, чтобы меня представили ему. Никогда не забуду эту встречу. Я ожидал увидеть низкорослого, грубого, дурно образованного плебея с плохими манерами, неизвестно как выигрывающего свои битвы. Он встретил меня за огромным столом, заваленным картами, и что-то писал. Когда он поднял глаза, я забыл все, что слышал о нем ранее… Умный, цепкий взгляд, тонкие черты лица, выдающие непреклонность характера, и волевой подбородок, присущий людям с сильным нутром. Он поднялся, и голова моя сама склонилась в поклоне. Никогда ни до этой встречи, ни после я не чувствовал ничего подобного. Казалось, сам бог войны спустился на землю, и