Читать книгу - "Искатель, 2003 № 04 - Журнал «Искатель»"

разглядывать оперативника по квадратному сантиметру.

— Обычно милицию я узнаю с первого появления.

— Это как же?

— По силуэту. Линия плеч подчеркивает физическую силу, линия спины — стать, линия шеи — мужественность…

— А линия брюк? — перебил оперативник.

— Подчеркивает сексуальность. А вы на мента не похожи.

— Но с сексуальностью у меня все в порядке, — заверил Чадович и начал расспрашивать о деле.

Магазин работал около года. И старины, и покупателей было немного. Парень старался вспомнить все случаи, как-то причастные к криминалу:

— Принесли десять офортов Рембрандта. Ну, думаем, подделки. Обратились в Эрмитаж. Один офорт подлинный.

— Откуда он?

— Из личной коллекции.

Работник магазина казался оперативнику слишком молодым и легким для такого серьезного, как антиквариат, дела. Тут место для солидного искусствоведа. Ни о каких скрипках он не слышал. Зато рассказал о туфлях, сплетенных из платиновых нитей, принесенных старушкой. И вдруг вспомнил:

— Был криминал! Отсидевший зек предложил произведение искусства: сделанный из хлебного мякиша пистолет в натуральную величину.

На прощание оперативник спросил:

— А кем ты работал до этого магазина?

— Портным в ателье, — и сам рассмеялся этому обстоятельству.

Чадович вспоминал: а были у него удачные выходы на глухие дела? Были. Сбежавший бандюга кому-то сказал малозначащую фразу: «В моем городе озеро». Именно в городе. Они с ребятами сидели над картами, запросили Географическое общество, ездили по областям… И нашли город с озером посредине. А дальше все по рутине: местный уголовный розыск, фоторобот, задержание…

В антикварном магазине с простым названием «Старина» его встретили почти неприязненно. Не то приемщик, не то оценщик, не то какой-то заведующий угрюмо сообщил:

— Скрипок не предлагали. Из музыкальных инструментов имеется только пианино, на котором играл Соловьев-Седой. — Антикварщик мизинцем поковырял в ухе, вытащил мизинец, внимательно осмотрел и добавил: — Предположительно.

— Краденые вещи пытались сдать?

— Икону «Вход в Иерусалим». Мужик принес и больше не пришел. Девяносто томов Льва Николаевича Толстого привезли, а паспорт не показывают. Так и укатили.

К его ноге приблизилась кошка, походившая на живой цветной коврик, со всеми оттенками, кроме синего и зеленого. Ее появление навело актикварщика на мысль:

— Приносили каменные раритеты.

— Это что?

— Контрабанда древними останками.

— Останками кого?

— Мамонтов, ископаемых носорогов и тому подобного. Но это не по нашей части.

Его плоское лицо, похожее на растянутое полотно, с которого исчезли всякие мелочи, вроде глаз и носа, розовато оживилось. Не из-за ископаемых мамонтов, а из-за кошки, прыгнувшей на какой-то бархатный пуфик, махом ладони он сбросил ее на пол и поковырял мизинцем в ухе. Погладив сброшенную кошку, Чадович ушел.

Он вспоминал: а раскрывались ли им преступления скоро и удачливо? Одно, к которому он и руки не приложил. Была ограблена столовская касса. Заскочив по делам в вытрезвитель, увидел двух парней с как-то равномерно и взаимно избитыми рожами.

Подрались спьяну. Интуиция, как искорка в темноте. Чадович за них взялся; интуиция, то есть искра в темноте, разгорелась. Ребята ограбили кассу, выпили, стали делить выручку и жесточайше подрались…

Магазин назывался «Ностальгия». Мол, тоска по старинным вещам. Солидные залы, набитые антиквариатом: рояль белого цвета, буфет с инкрустациями, кровать с грифонами… Оперативника принял пожилой директор с лицом, словно вырезанным из красного дерева. Выслушав оперативника, он задумался:

— Приносили краденую скрипку Гварнери, XVII век, но это было лет десять назад.

Броде бы и все. Но директор огорошил:

— Кофе хотите?

Они сидели в небольшом кабинетике под широченным абажуром бронзовой лампы, наверное, века девятнадцатого. Отпив треть чашки, лейтенант ощутил усталость, тут же решив, что на сегодня это последний магазин.

— А кроме скрипки краденое приносили?

— Случалось. Как-то предложили гравюру Хокусаи, но мы шума не подняли. Грубоватая копия. Приносили «Ветку ландыша», нефрит и бриллианты, якобы Фаберже, но продавец назвать себя отказался.

— Интересные вещи у людей… А про скрипку не знаете.

— Дорогой, ценные инструменты идут по другим каналам.

Директор поставил чашку и как-то странно поперхнулся. Ничем, ни кофе, ни воздухом. Так давятся прыгнувшей в рот мыслью. Чадович ждал. Директор достал платок, вытер губы и сказал длинновато-непонятно:

— Молодой человек, начинать партию в шахматы белыми фигурами совсем не то, что начинать футбольный матч белым мячом.

Лейтенант кивнул и стал ждать. Антиквар тоже чего-то выжидал; видимо, возвращения той мысли, от которой поперхнулся. Они оба дождались.

— Не помню точно, но, видимо, пару дней назад зашел молодой человек и спросил: «Папаша, антикварные скрипки берете?» Разумеется, это обстоятельство я подтвердил. Он ушел и канул.

— Опишите его!

— Одежду не запомнил, но высокий, статный с правильными чертами лица. Видный парень.

— Что еще?

— Ей-богу, видел его секунду.

Чадовичу захотелось приподнять директора и потрясти вниз головой, чтобы вытрясти информацию, как металлические деньги. Но директор вспомнил:

— Через площадь есть кафе «Кровавая Мэри», я там иногда обедаю. По-моему, этот красавец тоже туда захаживает.

18

Здесь гулял свободный ветерок его семнадцатилетней юности, когда он толокся у стен Института театра и кино. Теперь, наверное, академия: группка девушек застила вывеску. Они, девушки, всегда были тут, и похоже, что те же самые, из его семнадцатилетия.

Он сидел на скамейке, меланхолично разглядывая молодежь. Казалось, что в этот престижный институт идет бесконечный прием. Сюда поступали с двух-трех заходов, пятьдесят человек на место.

На соседнюю скамейку уселось десяток галдящих девиц, как воробьиная стайка. Он довольно улыбнулся, перехватывая их любопытствующие взоры. Девочки со вкусом. Они уловили художественную связь, вернее, художественную организацию пространства. С одной стороны, прославленный институт, готовивший актрис и режиссеров. С другой стороны, мужчина на скамейке, неотъемлемо связанный с этим институтом: ясно-синие задумчивые глаза, густые темно-каштановые волосы, усики и бородка… Майка с набивным рисунком, наверняка от Версаче; пуловер со стразами; светло-коричневые, под цвет волос, замшевые брюки…

Девушки стремительно уходили парами, словно на ходу соскакивали с трамвая. Осталась одна, поглядывавшая на Голливуда чаще других. И хотя сидела она далековато, он спросил:

— Что сдаем?

Девушка, как птица на соседнюю ветку, перелетела на его скамейку:

— Я поступала, но не поступила. А вы режиссер?

— Как догадались?

— Это же видно, — вспыхнула она радостью.

— Но я режиссер особый.

— Какой же?

— Я ставлю трюки.

— Ой, как интересно!

Она сплела длинные белые ноги, которые находились в постоянном мелком движении, дергаясь туда-сюда… Белая кофточка да синяя юбчонка. Худенькие плечи, на которых рюкзачок, тощий, пустой, но модный, похожий на сухое насекомое.

— А я дважды поступала, — девушка пасмурнела. — Читала из Горького, «На дне».

— Э-э, милая, в этом твоя первая ошибка.

— Почему?

— Как тебя звать?

— Оля.

— Оля, теперь о рабочих, крестьянах и прочей шушере книг не пишут, пьес и кино не ставят.

— А о