Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

с которым провел вечер в шумном кафе «Чашечка кофе под интегралом». Припомнилось ему и многое другое, что тогда, месяц назад, не показалось ему подозрительным, но сейчас, в свете новых фактов, явно стоило того, чтобы над этим поразмыслить… Крупные капли пота на лице Шакина, которые Коноплев ошибочно принял за следы густо намазанного на лицо вазелина… Его подчеркнутое спокойствие, не просто спокойствие, а именно подчеркнутое… Тогда он не придал этому значения. С инспектором угрозыска многие люди начинают вести себя странно — или излишне нервозно, или слишком развязно. Причем даже если совесть их совершенно чиста. Коноплев вспомнил, как быстро прервал Шакин их разговор, сославшись на занятость. Правда, он перенес встречу на вечер, в кафе, но поговорить им так и не удалось: не успели они усесться за столик, как грянула музыка, общение стало невозможным. Частый посетитель кафе, Шакин, конечно, хорошо знал о часах работы оркестра и его шумовых достоинствах и, должно быть, нарочно приурочил беседу к этому времени. Не мог, конечно, Коноплев не вспомнить и о черной бороде, украшавшей лицо Шакина, когда он на небольшой полутемной сцене Дома ученых так вдохновенно исполнял свою роль. А ведь черная борода была, по свидетельству Кеши Иткина, почти единственной отличительной приметой таинственного Валеры, по поручению которого скрывались следы преступления. Коноплев давно заподозрил, что эта «особая примета» ничего не стоит, борода явно фальшивая. Теперь его предположение, похоже, подтверждалось.

— Тихонов? Зайдите, пожалуйста!

Он испытал чувство удовольствия, когда увидел перед собой свежее лицо голубоглазого лейтенанта, смотревшего на него с уважением и явной любовью. «Конечно, на работе любить друг друга вовсе не обязательно… Но все-таки как хорошо, когда людей, делающих трудное и опасное дело, объединяют между собой не только официальные узы, но и теплые человеческие чувства».

— Садитесь, — почти нежно произнес он. — Скажите, вы давно не навещали Петра Антоновича?

Коноплев знал, что, посетив однажды по его поручению старика, Тихонов впоследствии уже по своей инициативе несколько раз бывал в больнице, привозил кое-что из еды, а также сладости, до которых бывший актер был большим охотником. Это еще больше расположило Николая Ивановича к молодому сотруднику.

На нежных щеках Тихонова появился легкий румянец.

— Неделю уже не был, — с раскаянием произнес он. — Забегался… А вы знаете, товарищ Коноплев, он меня узнает. В прошлый раз даже попытался мне кое-что спеть…

— Значит, Петр Антонович к вам расположен… Это хорошо. У меня к вам деликатное поручение. Надо выяснить, не прихватил ли Петр Антонович с собой в больницу кое-какие бумаги. Я имею в виду письма своей бывшей возлюбленной… Да, да, той самой женщины, что так трагически погибла в Костроме. Эти письма драгоценны для старика, это все, что осталось у него в жизни. Не исключено, что он не захотел с ними расстаться и в больнице.

— Вряд ли он мог соображать… Вы ведь знаете, в каком Петр Антонович состоянии…

— Знаю. А вы разве забыли, что именно его речи, казавшиеся поначалу столь безумными, подсказали нам путь к поимке преступника?

— Разрешите выполнять?

Коноплев оказался прав. Под подушкой у Петра Антоновича удалось обнаружить пачку писем, перехваченную черной резинкой, какими крепятся рецепты к аптечным пузырькам. Лейтенант Тихонов снял с них ксерокопии. Таким образом, Петр Антонович мог по-прежнему, лежа в своей постели, спокойно ощущать исхудавшей, костлявой рукой спрятанное под подушкой сокровище.

Два письма Елизаветы Пастуховой Петру Антоновичу, написанные с промежутком в двадцать пять лет

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«Ненаглядный мой! Счастье моей жизни. Я так люблю тебя! Все внутри у меня поет, а сердце — болит. Я вспоминаю нас с тобой, когда мы были вместе, и думаю: мы друг для друга больше, чем муж и жена. Ты — моя жизнь. Ничего прекраснее нет, чем быть с тобой. Счастье, когда ты смотришь на меня, а я иду к тебе. У меня больше нет сил не видеть тебя, не знать, как ты и как я для тебя. Я знаю одно: для меня без тебя нет жизни, это все равно, что в тюрьме бессрочной.

Скажи, милый, родной, самый сильный и самый полноценный, самый интересный на свете человек, скажи, ты приколдовал, ты приворожил меня на мою беду? Да! На горе? Меня ждет что-то страшное, какое-нибудь жесточайшее ранение, после которого не поправляются, а дотягивают больно-больно свою жизнь. Да? Ах, что ты делаешь со мной? Чем мне жить? Я должна жить для тебя — другого смысла в жизни нет.

Иногда так обостряется чувство тоски, что, кажется, сейчас лопнут все мои нервы. Может, у тебя есть другая женщина? Но разве это возможно, чтобы у нас были другие? Скажи! Нет, нет. Не надо! Об этом и думать мне страшно.

Жизнь идет, я вроде бы и жива. Просыпаюсь по утрам, если с вечера удалось заснуть, иду на работу. Но сердце мое полно тобой. О, сколько у меня вариантов наших встреч! Родной, почему нам надо разлучаться, почему мы не можем жить вместе? Я всю себя тебе отдам, а ты меня сбереги, ведь я твоя единственная.

Твоя собачка».

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«Дорогой мой, бесценный друг!

В чем же мы с Вами так провинились перед Господом, если он заставил нас нести столь тяжкий крест! Меня совсем одолели хворобы, вся исхудала, стала как тростиночка. Вы теперь совсем не узнали бы своей Лизоньки, которая имела когда-то счастье обратить на себя Ваше внимание. Я одна, совсем одна, в четырех стенах этого осточертевшего мне дома. Мне бы, глупой, вспорхнуть и улететь, словно птица, вслед за Вами, Вы ведь звали меня, ох, как звали, помните? Но я не захотела бросить дом, боялась на закате жизни своей остаться с сыном на руках без крыши над головой. Будь проклята эта самая крыша! Однажды, я это чувствую, она рухнет на мою голову и погребет меня под собой. Ну и пусть, поделом мне, сама отказалась от своего счастья, испортила, искалечила и свою жизнь и Вашу.

Дорогой мой! Я должна, я хочу сделать Вам признание, объясниться с Вами, чтобы ничто не омрачало нашей Великой Дружбы, главного и единственного сокровища моей жизни. Вы помните письмо, которое послали мне несколько лет назад, письмо, на которое я Вам не ответила? Впрочем, что я говорю! Конечно, помните, и, возможно, проклинали тот момент, когда написали его. И напрасно, и напрасно! Если бы Вы знали, сколько радости и счастья доставило мне оно! Я его читала и перечитывала, и заливалась