Читать книгу - "Улыбка зверя - Андрей Молчанов"

— Не умею, — простодушно улыбаясь, ответила она.

— А работать с калькулятором доводилось?

— Нет…

— А… м-м… сортировать почту сможете?

— Не знаю…

— Н-да-с… Так что же вы умеете?

— Ничего, — все так же простодушно и честно отвечала Урвачева.

— Замечательно! — сказал начальник отдела и вытер платочком выступивший на лысине пот. — Я беру вас в штат. Первое время вы будете стажироваться у товарищ Верещагиной.

Вот так произошло их знакомство, очень скоро переросшее в самую горячую и задушевную дружбу, какая может быть только у женщин. У Урвачевой в самом деле был легкий и уживчивый характер. А когда Галина Верещагина зашла с ней на минутку в мастерскую скульптора Булыгина, который накануне оформил грузинское кафе и широко отмечал окончание халтуры, Ксюша застряла там надолго.

Урвачевой с первого же взгляда понравилась богемная жизнь. Здесь тоже, как и везде, кипели вокруг нее нешуточные страсти, но это были уже не бытовые низменные страсти, здесь все было облагорожено и освящено великим и вечным духом искусства. Здесь, к примеру, не возбранялось стоять голой на свету, едва прикрывшись куском марли, но это было не стыдно, потому что это была Древняя Греция.

Булыгин лично слепил с нее двенадцать пляшущих наяд.

А когда тот же упитанный Булыгин в кровь подрался с костистым цепким графиком Кадыковым, который укусил соперника за ухо и расцарапал ему щеку, то драка эта возникла не из плебейского: “Эй, мужик, закурить есть?”, — а в основании данного яростного поединка был положен интеллектуальный спор о пропорции, мере и перспективе. Булыгин в паузе между наядами лепил как раз скульптуру Ленина с поднятой рукой для парка в Черногорске и никак не мог справиться с ширинкой вождя.

— Древние греки обнаженного Аполлона лепили и все выглядело целомудренно, а у тебя вождь в штанах, а ширинка совершенно непристойная… — заметил график Кадыков, бегло осмотрев только что вчерне законченную, сырую еще скульптуру и присаживаясь к накрытому по такому случаю столу.

Помрачневший Булыгин, казалось, пропустил это едкое замечание мимо ушей, но спустя некоторое время, после трех-четырех выпитых рюмок, вдруг свирепо засопел, воинственно пошевелил густыми бровями и сказал, почему-то глядя на Верещагина:

— Некоторые, так называемые “древние греки”, что пробавляются всю жизнь мелкими халтурами, мнят себя ценителями искусства… Но если всякая свинья, которая, кстати говоря, привыкла пить “на халяву” и об этом все знают, но не говорят вслух… Так вот. Если эта свинья, ни уха ни рыла не понимающая в пропорциях…

Вот с чего, собственно, началась эта творческая пикировка, переросшая затем в безоглядную драку.

А Ксении, между тем, очень нравилось, как смачно художники за глаза отзываются друг о друге, совершенно, впрочем, как и писатели, за одного из которых Урвачева опрометчиво вышла замуж, расставшись с трагической и единственной своей любовью, с мужем лучшей подруги — Виктором Верещагиным. Об их пламенном и скоротечном романе подруга, кстати, ничегошеньки не ведала.

Писатель ради заработка писал скучные педагогические рассказы для детей про разные честные поступки, а между делом, для себя, для души и собственного удовольствия активно собирал материал о друзьях и собратьях по перу, задумав написать документальную книгу под названием “Портреты литературных лилипутов”. Некоторые куски из этой книги он с удовольствием зачитывал Урвачевой, куски были довольно смешными, но после чтения становилось грустно и смутно на душе, потому что перо у писателя было слишком злым. Как, впрочем, и он сам. Через два года Урвачева с большим для себя облегчением развелась с этим случайным в ее жизни человеком.

К тому времени, когда Ксения Урвачева обрела свободу от тяготившего ее супружества, мир вокруг нее очень существенно переменился. Со страной творилось что-то темное и нехорошее. На передний план грубо вырвались денежные люди, до тех пор скрывавшиеся в глубокой тени. Эти люди энергично и бесцеремонно вытеснили художников кисти и пера со всех олимпов и прочно угнездились на отвоеванных вершинах.

Художники в массе своей превратились в обыкновенную обслугу, и только несколько упрямых одиночек хранили верность своим обнищавшим музам.

Брошенный муж Ксении Урвачевой уехал поближе к эпицентру событий, в Подмосковье, и неожиданно разбогател там, употребив довольно бойкий талант на описание самых низменных человеческих инстинктов. Из-под его неутомимого пера ежегодно теперь выскакивали по три-четыре детектива, где каждая страница была обильно полита кровью, где в начале сюжета всячески попиралось “добро”, но зато к концу произведений “добро”, совершив жесточайшее, но праведное мщение, торжествовало. По количеству трупов детективы эти смахивали на братские могилы… Частенько Ксения видела его выступающим перед телекамерами, а однажды, на встрече с читателями “Огонька”, он буквально проговорился, заявив, что, дескать, “каждый настоящий писатель, макая перо в чернильницу, должен знать, что там не чернила, а кровь…”

Разбогатевший и прославившийся муж вздумал вернуть бывшую жену. Как-то вечером он явился с белыми голландскими розами и подписанным трехтомником в целлофановой обертке, встал на пороге, подчеркнуто скромно потупясь — вот, мол, тот, кого ты когда-то столь опрометчиво называла бездарем и графоманом, а оно вон как на поверку обернулось…

Ксения, едва взглянув на него, мгновенно раскусила всю эту тщеславную и самолюбивую затею. Он не успел и слова промолвить, как цветы были ловко выхвачены у него из рук, далее последовали энергичные пинки, вытеснившие знаменитость на лестничную площадку, а после увесистый дарственный трехтомник брякнул ему по затылку.

В данном случае Ксения поступила так, как велела ей натура, неспособная пойти на унизительный компромисс. Хотя к моменту появления бывшего и ныне процветающего супруга она порядочно обносилась, и ей все труднее становилось свою нищету выдавать за нарочитую небрежность и оригинальность. А мысли между тем метались самые отчаянные и горестные: мол, милая, впору тебе на панель… Вот тут-то, в самую критическую минуту судьба ее неожиданно переменилась. Объявился брат Сергей, который когда-то, вернувшись из армии, жил с полгода в ее квартире, затем занялся какими-то коммерческими делами и надолго пропал в неведомых пространствах. Изредка за все это время они виделись урывками, на ходу, перебрасывались двумя-тремя дежурными фразами и снова разбегались. Иногда Сергей, загадочно улыбаясь, подбрасывал ей сотню-другую долларов… Ксения догадывалась, что дела брата темны и страшноваты, но, испытывая безудержную тягу к личной свободе, не посягала и на свободу других, а потому не вникала в эти чужие дела. По городу гуляли смутные слухи, и мелькала в этих слухах фамилия брата, соседи опасливо покашивались на Ксению, но легкомысленная Ксюша данным слухам не придавала большого значения.

Итак, брат явился в самую критическую минуту и предложил ей выгоднейший контракт — нужно было влюбить в себя какого-то богатого прохиндея-американца и поехать с ним в Америку, где, подучившись языку, вести затем неусыпный контроль за делами нового супруга.