Читать книгу - "Моя любимая дура - Андрей Дышев"

Мы с Лерой вышли в коридор. Я почувствовал легкое движение холодного воздуха – наверное, где-то была открыта форточка. Света от двух медных «факелов» для всего коридора явно не хватало. С трудом можно было разглядеть темные двери с медными фигурками. Теперь я понял, почему комнаты были обозначены не цифрами.

– А тебе здесь не страшно одной? – спросил я.

– Одной? – удивилась Лера и пошла впереди меня в самую мрачную часть коридора. – А с чего ты взял, что я здесь бываю одна?

– Так, подумалось, что вдруг ему надо будет куда-то уйти… Значит, вы живете здесь вдвоем?

Лера не ответила. Она остановилась напротив двери, на которой с превеликим трудом можно было разглядеть фигурку птички.

– Вот твоя комната, – сказала она, но не открыла дверь и не показала мне кровать, как следовало бы поступить хозяйке дома. Мне показалось, что Лера боится остаться там со мной наедине. Она уже повернулась, чтобы уйти, как я взял ее за руку.

– Спасибо за комбинезон. Мне он очень понравился. Я полдня сегодня переживал, что не увижу тебя больше и не смогу вернуть тебе долг. Значит, я должен тебе за комбинезон плюс сто долларов, которые ты дала мне в баре, и еще плюс тысячу евро…

– Какую тысячу евро? – удивилась Лера, как мне показалось, не слишком убедительно.

– Что значит – какую? – пожал я плечами. – Которую ты положила мне в карман.

– Я ничего тебе не клала.

– Ничего?

– Нет, ничего. Откуда у меня евро?

Я махнул рукой, мол, прости чудака, несу пургу, потому как голова еще болит, да и феназепам этот…

– Действительно, откуда у тебя может быть европейская валюта? – пробормотал я и взялся за тяжелую и холодную дверную ручку. – Это она французам нужна. Или, скажем, немцам…

Мы оба рассмеялись. Смех получился ужасный, словно мы одновременно подавились едой и кто-то принялся стучать кулаком по нашим спинам. Лера повернулась и пошла по коридору. Я продолжал стоять на месте и держаться за ручку. Лера обернулась.

– Чего стоишь? Иди!

– Иду, иду!

Моя комната была узкой, без окна. Лампочка, висящая у самого потолка на голом проводе, давала оскорбительно мало света. Большую часть комнаты занимали поставленные друг на друга столы, табуретки; в углах пылились скрученные в рулоны какие-то плакаты и наглядные пособия, похожие на трофейные знамена. На полу стояли кривые стопки потрепанных книжек и тетрадей. У самой двери меня ждала заправленная казенным одеялом койка. Я сел на нее, покачался под скрип пружин… Очень любопытная парочка. Очень любопытная…

Спать не хотелось, только одна мысль о сне вызывала страх и отвращение, будто мне предстояло умереть и до самого утра не подавать признаков жизни. Я встал и принялся бродить по комнате. Нечаянно задел ногой стопку мятых тетрадок. Поднял несколько штук. В уголке каждой был наклеен бумажный квадратик с отпечатанными на нем фамилией и именем. «Лышенко Лена», «Шемеров Вова», «Дацык Алена»… Я открыл одну из них. Сначала мне показалось, что тетрадные листы исчерканы и изодраны бессмысленными каракулями. Но нет, это такой почерк. Очень плохой почерк, едва можно разобрать буквы. Слова идут вкось и вкривь, проваливаясь под строчку, взлетая над ней, наезжая на край листа и сваливаясь куда-то вниз… «Я человек. Я человек. Я человек. Я человек. Я человек…» Я перевернул измочаленную шариковой ручкой страницу. На второй то же самое, тот же бесконечный ряд самоубеждения: «Я человек». И на третьей странице, и на четвертой… Я раскрыл другую тетрадку. То же самое. Почерк еще более ужасный, мелкий, рваный, словно смятая, спутанная колючая проволока. «Я человек. Я человек. Я человек…» Десятки, сотни, тысячи тетрадных листов, исписанных одной и той же фразой… Я только на мгновение представил себе обиженного богом ребенка, склонившегося над тетрадкой и выводящего своими неповоротливыми пальцами малопонятные ему слова, наполненные самым смелым и сильным утверждением. Сколько в каждом движении руки было невысказанной, неосмысленной жажды быть таким же, как все на земле!

Я присел и стал подбирать с пола раскиданные тетрадки. Тут я обратил внимание на какой-то слабый посторонний звук. Я замер и прислушался. Кто-то поет… Нет, не поет, это больше похоже на плач. Да, кто-то плачет, всхлипывает, причитает… Я подошел к двери, мягко нажал на ручку и приоткрыл ее… Э-э, да это же голос Леры!

Я вышел в коридор. Сквозняком по полу волокло мятый обрывок бумаги, и он напоминал раненую белую мышь. Торцевое окно было распахнуто настежь; метель, словно штурмуя осажденную крепость, устремилась через проем внутрь помещения, и уже подоконник был засыпан снегом, и по крашеным половым доскам катилась белая крупа… Я приближался к двери комнаты, в которой ужинал. Голос Леры то становился громким и отчетливым, то притухал, и уже нельзя было разобрать ни слова… На некоторое мгновение воцарилась тишина. Я остановился посреди коридора как раз напротив двери. И вдруг снова, на высокой нервной ноте:

– Уже все, Альбинос! Уже все! Позвони Дацыку! Пожалуйста, позвони ему!.. Я же вижу, ты сам этого не хочешь! Не хочешь! Я тебе надоела, да? Твое сердце уже остыло ко мне? Это начало конца, так?

Раздался звук, будто разбился вдребезги бокал, и вслед за этим до меня донеслись приглушенные рыдания. Вдруг дверь резко распахнулась, и проем заслонила фигура Альбиноса.

– Мне показалось, – сказал я, – что кто-то звал на помощь.

– Тебе показалось, – грубо ответил он. – Иди спать!

И с силой захлопнул дверь.

Из комнаты больше не доносилось ни звука. В коридоре стояла тишина, если не считать шелеста скользящих по полу мятых бумажек. Одна подкатилась к моим ногам, будто доверчивый и голодный зверек. Я поднял бумажку и развернул ее. Это был аляповатый детский рисунок. В середине – два неровных овала, неумело заштрихованные красным карандашом. С краю – зеленое пятно с «лучами». Вверху аккуратная подпись, сделанная, по-видимому, учителем: «Ткачев Гена, 6-я группа».

Я долго пялился на рисунок, глядя на него со всех сторон. Если бы в коридоре было больше света, то я, может быть, быстрее бы догадался, что на рисунке изображен Дед Мороз, стоящий рядом с наряженной елкой.