Читать книгу - "Из любви к искусству - Андрей Воронин"

– Не надо звонить, Иваныч, – сказал Перельман. – Сами разберемся.

Сторож хватанул воздух широко открытым ртом и наконец-то выпустил из ладони ставшую бесполезной трубку. Чувствовалось, что он был бы рад заорать во всю глотку, зовя на помощь, но не может выдавить из себя ни звука. Лицо у него приобрело сероватый оттенок, свойственный дрянной оберточной бумаге. Похоже, до него наконец-то дошло, как следует вести себя с педагогом, имеющим высшее образование и работающим в школе, которую ты всего-навсего сторожишь.

Сторож повернулся к нему спиной и бросился бежать с неожиданной при его возрасте и комплекции резвостью. От этой резвости Перельман слегка растерялся. К тому же ему отчаянно мешала висевшая на плече сумка, так что, если бы у старика хватило ума сразу броситься к дверям, он, пожалуй, получил бы небольшой шанс уйти. Однако он так ополоумел от страха, что побежал не к выходу, а в раздевалку, как будто там можно было спрятаться.

Когда он делал крутой поворот на входе в раздевалку, его правая нога скользнула по мозаичному полу, и он тяжело упал на одно колено. Перельман настиг его и с хрустом ударил фомкой по блестящей от испарины лысине. Старик покачнулся, оперся на руку и повернул к убийце перекошенное от боли и ужаса лицо. Вблизи от него со страшной силой разило перегаром, и он был, черт подери, жив, словно его ударили по голове не железным ломом, а деревянной указкой!

Узкий дверной проем мешал как следует развернуться, и Перельман толкнул сторожа в поясницу подошвой кроссовки, пропихивая его дальше в раздевалку. Старик упал на четвереньки и попытался встать. Поразительно, но он все еще молчал, как будто до сих пор не постиг страшного смысла происходящего. Впрочем, Перельман и сам не до конца понимал, что происходит. Он знал только одно: надо сделать так, чтобы этот старый глухой мешок с дерьмом перестал наконец копошиться под ногами и вонять перегаром.

Он ударил фомкой сбоку, целясь в висок, но старик успел втянуть голову в плечи, и удар пришелся именно в плечо. Перельман зашипел сквозь стиснутые зубы и принялся молотить фомкой куда попало с таким чувством, словно дело происходило в кошмарном сне, где он сражался с громадным пауком и никак, ну никак не мог его убить.

Он опомнился только тогда, когда старик перестал шевелиться, а фомка при ударах вместо глухого стука стала издавать неприятные чмокающие звуки. Все вокруг было забрызгано кровью: пол, деревянная перегородка, одежда Перельмана и, конечно же, сама фомка. Михаил Александрович с отвращением отбросил в сторону свое оружие и, придерживая по-прежнему висевшую на плече сумку, присел над телом. Ему хотелось бежать без оглядки от этого страшного места, но он обязан был убедиться в том, что довел дело до конца. Если бы старик все еще дышал, эта дикая сцена потеряла бы всякий смысл: ненароком выжив и придя в себя, сторож не стал бы молчать о том, кто расправился с ним таким зверским способом. Поэтому Михаил Александрович заставил себя просунуть обтянутый тонкой резиной перчатки палец под окровавленный подбородок своей жертвы и почти минуту пытался нащупать пульс.

Пульса, как и следовало ожидать, не было. Перельман разогнулся и вдруг заметил, что все пальцы его правой руки густо перепачканы кровью. Он криво ухмыльнулся, снова наклонился, обмакнул указательный палец в кровавую лужу и принялся рисовать на деревянной перегородке пятиконечную звезду.

…Он почувствовал дурноту и тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Какой уж тут сон… Перельман чувствовал, что этот кошмар будет преследовать его до конца жизни. Сейчас события минувшей ночи казались нереальными, словно увиденными по телевизору или в страшном сне. С одной стороны, это было опасно, потому что расслабляло и делало его менее осторожным и расчетливым; с другой стороны, это было хорошо, поскольку он сам уже наполовину поверил в сказку, рассказанную майору Круглову, незаметно для себя начав перевоплощаться из преступника в невинную жертву.

Он заметил, что с его нижней губы, прилипнув, свисает незакуренная сигарета, и стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Руки у него дрожали так, что он не попадал ими в карманы. «А вот это совсем плохо, – подумал он, вынимая зажигалку. – Нельзя распускаться. Нервничать и сомневаться можно было вчера. Сегодня уже поздно что-то менять. Машина заработала, процесс пошел, и остановить его теперь невозможно. Это такая игра, в которую играют до самого конца или не играют вовсе. Выйти из нее нельзя, и взять тайм-аут тоже не получится, как бы тебе этого ни хотелось. Поэтому нужно взять себя в руки и пройти этот путь от альфы до омеги. Неприятно? Да. Блевать хочется? Да на здоровье, кто тебе мешает! Иди в сортир, вывернись там наизнанку и живи дальше, как ни в чем не бывало. Иначе – арест, следственный изолятор, суд и зона. На долгие, долгие годы. А учитывая способ, которым было совершено убийство, возможно, и на всю оставшуюся жизнь. Как называется это место, где содержатся помилованные смертники? Кажется, остров Огненный или что-то в этом роде. Его однажды показывали по телевизору в назидание таким, как вы, Михаил Александрович…»

Он чиркнул зажигалкой и прикурил сигарету. Сигарета была отечественная, причем из дешевых, и курить ее после «Парламента» было все равно что пытаться поймать кайф, жуя конские яблоки. Кривясь и морщась, Перельман сделал несколько затяжек и стал оглядываться по сторонам, ища пепельницу или что-нибудь, чем можно было бы ее заменить. Перестарался, подумал он с отвращением. Пепельницу можно было бы и не трогать. Попробуй теперь, найди ее в этом бедламе…

Он бросил окурок на пол и растер его подошвой. Чуть больше грязи или чуть меньше – какая разница? Все равно этот кабинет теперь долго будет заперт на ключ, и заходить сюда будут разве что технички да трудовик Бурцев…

В приоткрытую сломанную дверь кто-то осторожно постучал. Перельман вздохнул. Нужно было продолжать ломать комедию, передышка закончилась.

– Войдите, – сказал он и полез в пачку за новой сигаретой.