Читать книгу - "Обратный отсчет - Роман Канушкин"

* * *

Вот так о его проблемах стали догадываться окружающие. Дмитрий Михайлович, конечно, никому ничего не рассказал, но тут не о чем особо рассказывать — мальчик, разговаривающий сам с собой (Кинг-Конг уже вылез!), мальчик, молча отправляющийся куда-то посередине урока по каким-то очень важным делам, требующим его немедленно.

Больше всех резвилась Маша Кудряшова:

— Костик, можешь пообещать, что на следующем уроке не выпрыгнешь из окна? Даже если вылезет Терминатор?!

Мальчику все же удалось отговориться:

— Знаешь что, Машка, я так вел себя на спор и выиграл вот этот ножичек (он показал всем свой новый швейцарский перочинный нож), а ты такого никогда не выиграешь…

Но какие-то подозрения остались, а вечером учитель звонил маме и долго беседовал с ней по телефону. Мальчик в этот момент находился в своей комнате. Он, как это уже бывало не раз, положил на колени свою двустволку, то самое пневматическое ружье, стреляющее разноцветными шариками, только сегодня он не просто думал о папе. Он пристально смотрел на ружье — Дмитрий Михайлович и мама очень беспокоятся о его шариках, которые могут заехать за ролики, но проблема совсем в другом — в том, что они сами ничего не понимают, они не чувствуют приближающееся Чудовище и совершенно не представляют, как важно решить эту загадку. Ярко-красные, цвета багряного полыхающего заката (или цвета огня?), иероглифы на катушке белых ниток (а нить-то надо смотать!) и детское пневматическое ружье (почему папа тогда сказал, что в Лабиринте ему может пригодиться ружье? Или обязательно пригодится?! Или будет необходимо?! Зачем?). Нить, знающая выход из Лабиринта, — где, где она эта нить?! — и ружье, стреляющее разноцветными шариками. Мальчик не может пустить все это на самотек, потому что к тому моменту, когда и мама, и Дмитрий Михайлович, и все остальные убедятся, что он был прав, может быть уже поздно. Загадка… Или загадки? Нить и ружье. Тревога и успокоенность. Наверное, это действительно не одна загадка. Потому что когда он держит на коленях ружье, свою великолепную двустволку, воспоминания о нити не выглядят такими пугающими. Напротив, мальчик убежден, что он отыщет нить, смотает ее в клубок и найдет выход из Лабиринта. Ружье возвращает спокойствие и… живую радость. Ружье действительно пригодится в Лабиринте. Нить и ружье. Мальчик чувствовал, что каким-то странным, непостижимым и тревожным образом эти вещи связаны. Загадки. И то, что случилось в кабинете рукоделия, что почти открыло ему… выход, и тем страшнее стало, когда дверь захлопнулась. Может, ружье знает тайну нити? Нет, это все уже полная чушь! Загадки. Ответ уже очень близко, и состязание вот-вот завершится, только от того, кто успеет первым, на этот раз зависит очень многое. Да нет, будем честны: зависит все! А потом в аэропорту, проходя с мамой таможенный и паспортный контроль, мальчик понял, что Чудовище настигло его. И теперь оно находилось здесь, с ними, в самолете. А ответ? Мальчику казалось, что он уже знает некоторые слова, ну многие еще не слова, а отдельные буквы ответа, и ему необходимо об этом поговорить. Он знает с кем. Это еще не тот человек с серо-голубыми глазами, но он как бы мостик к нему (солнечный мостик?) и одна из букв ответа. Потому что те, кто его окружает, тоже беспокоятся о шариках, которые, вполне возможно, заехали за ролики, и они тоже, разумеется, ничего не знают. При чем здесь шарики?! И ролики?! Просто некоторым людям иногда ближе других удается подойти к краю… Чего?! Еще одна из букв ответа?!

И сейчас мальчик поднял солнцезащитную шторку на иллюминаторе и смотрел на Солнце. Таким оно было? В этом последнем сне о Чудовище, когда папа выстрелил из ружья? Таким или еще более красным? Букв становится все больше, и состязание вот-вот завершится. Может, ему самому стоит пройтись по самолету и найти этого человека, пока мама вышла в туалет… А если он ошибается?

— Привет, парень.

Мальчик поднял голову — Чип облокотился о спинку кресла и улыбался:

— Любуешься картинкой в окошке?

Мальчик кивнул, а потом сказал:

— Здравствуйте!

— Она не особо-то меняется? Я имею в виду картинку…

Мальчик снова кивнул — нет, он не ошибается.

— И мне кажется, что ты догадываешься почему. Я прав, парень?

Мальчик посмотрел в смеющиеся шальные глаза Чипа и чуть слышно проговорил:

— Оно скоро проснется.

— Кто? — Смеющиеся глаза вдруг сразу стали серьезными.

— Я не знаю… Я называю это Чудовищем.

Чип какое-то время внимательно смотрел на мальчика, потом перевел взгляд на соседнее кресло:

— Позволишь присесть?

— Конечно. — Мальчик хотел что-то добавить про то, что это мамино место, но передумал. — Присаживайтесь.

И тогда зажглись световые табло — самолет начал снижение.

* * *

А некоторое время назад Чип довольно весело выпивал в обществе братьев-телевизионщиков. Он уже давно понял, что происходит ЧТО-ТО не то и самолет вовсе не приближается к солнечной стране, которую Чип когда-то мечтал посетить, а потом посетил и не нашел там следов своих юношеских восторгов. Именно тогда Чип впервые почувствовал, что энтропия окружающего Мира переносится внутрь его, что Мир остывает и сокращается в размере, но в нем все же еще остались живые островки тепла. Один из таких островков Чип встретил на берегу моря, в некотором из бесчисленных белоснежных городков, окунувшихся в апельсиновые деревья и в звенящую синеву Средиземноморья. Городок этот располагался где-то между Валенсией и Аликанте, а островком был красивый семидесятипятилетний дед, сохранивший осанку тореадора, густоту волос, когда-то черных как смоль, а сейчас посеребренных, и коварную влюбленность в глазах, свойственную чародеям и великим поножовщикам. Когда-то в молодости дед был леваком, потом анархистом, участвовал в гражданской войне, но генералы, с ослепительными улыбками проливавшие кровь, как вино на веселой попойке, и умеющие умирать молодыми, уже давно не тревожили его душу, как и тени Франко, Гарсиа Лорки, Сальвадора Дали и многих других, великих и разных, встреченных им в жизни, давно не беспокоили его по ночам. Он владел небольшим чистым и светлым кафе, расположившимся на чудной, идущей вдоль бухты набережной, укрытой тяжелыми, шепчущими на ветру шапками высоченных пальм, и любил посидеть за столиком с поздним клиентом, посмотреть на море, за все его семьдесят пять лет так и не изменившее своего запаха, и поговорить о том о сем. Одним из таких поздних клиентов как-то оказался Чип — усталый и поссорившийся с шумной и пафосной тусовкой, с которой он отдыхал и снимал какой-то клип. Чип был зол и подумывал о том, что ему не мешает выпить пива, причем одну кружку он шарахнет сразу, а с другой посидит какое-то время в одиночестве.

Чип зашел в кафе, бросил официанту:

— Дос сербесса[3]! — И пошел занимать самый дальний столик, куда осенью в ветреную погоду долетали брызги прибоя. Сейчас лето полностью вступило в свои права, и бархат ночного моря был неподвижен, как черные крылья огромных уснувших бабочек. Испанский Чипа ограничивался возможностью сделать заказ в ресторане, договориться с проституткой или гостиничным портье, но Чип знал, что эти люди ценили, когда к ним обращались на их родном языке, и они нравились Чипу больше пафосной и шумной тусовки, с которой он приехал в их страну. Он быстро выпил кружку ледяного пива, набрал полные легкие морского воздуха и подумал, что с удовольствием просидел бы за этим столиком остаток жизни. И тогда, словно сотворившись из ночи, появился этот Дед. Он с улыбкой гранда или предводителя контрабандистов, обнажившей ровный и все еще безупречной белизны ряд зубов, поинтересовался, не помешает ли. Чип вообще-то хотел посидеть в одиночестве, но Дед был уж очень колоритен, и Чип решил, что общение с таким персонажем действительно не помешает. Далее Дед поинтересовался у Чипа, не француз ли он.