Читать книгу - "Гольф с моджахедами - Валериан Скворцов"

Шлайн обозначился Милику на подмосковном аэродроме в Раменском перед трапом самолета, чтобы подхлестнуть беспокойство на Горе после проверки денег на подлинность. То есть он преднамеренно засветил чеченцам не санкционированную, как положено на территории России, операцию Прауса Камерона, а чеченцы сообщили об этом Желякову, и, как говорится, пошло-поехало… Ефиму оставалось, как обезьяне с пальмы, наблюдать, пользуясь формулой великого интригана Мао, схватку тигра и дракона да собирать на обоих компру.

А вообще-то где черти носили Бэзила Шемякина, когда столько работы подвалило? Ну и что, что личные дела? Ну и что, что ринулся спасать? Он, Ефим Шлайн, разве сам не выбрался бы из плена? Ведь выбрался же… В сущности, если говорить объективно, то и в плен он, Ефим Шлайн, попал исключительно по вине Шемякина. Не полагалось бы ему прятаться в самое горячее время в неизвестных местах. Бабы опять, наверное? Седина в волосы, а бес в ребро? Что же касается оплаты понесенных расходов и гонорара, то вопрос рассмотрят, конечно, хотя, если по-честному, это ему, Ефиму Шлайну, пришлось выполнять работу, от которой Шемякин отлынивал на средиземноморских и черноморских курортах.

А кончился разговор вопросом:

— Бэзил, кто эта замужняя чеченская дама, с которой ты появился в избранных кругах грозненского рынка, да ещё в ювелирном ряду?

После такого вопроса мне пришлось смолчать про Алексеева П.А., остановленного камероновскими коллегами на подступах к острову Фиджи. Пришлось бы упоминать о Наташе, а тогда Ефим, который её очень любил, пустился бы разносить адюльтеры, являющиеся, по мнению Шлайна, чем-то близким к измене родине. Другие сравнения в этом случае Ефиму были бы недоступны.

За обедом, который принесли в тот же кабинет, я все-таки ввернул словечко насчет больной психики захваченного Шлайном Камерона. Ефим ничего не сказал. То есть, согласился. Его конторе, я думаю, и самой казалось невыгодным размазывать случившееся. В конце-то концов, все преимущества оказались на её стороне. Как высказался Шлайн за мороженым (подумать только, пломбир с шоколадом в Грозном!), если нужно, он и сам, подучившись, конечно, сыграет с Хабаевым и Бисултановым в гольф. Чего уж с достойным коллегой Праусом чиниться! Тем более, что его «крот» — Желяков — совсем затравил Шлайна, а значит, Камерон — не плох.

К себе в кабинет Ефим Шлайн меня не повел. Я это отметил. Шлайн и Шемякин не существовали в одном времени, даже если их вдруг занесло в одно пространство. Таков, если хотите, наш боевой порядок. И поэтому меня выводили из грозненского представительства шлайновской или желяковской конторы (может, разберутся, кто из них кто?) в том же качестве, в каком и ввели: с завязанными глазами и под расписку коменданта, как подозреваемого и освобожденного за недостатком улик. С возвращенными до мелочей вещами. Без расписки, конечно.

Подрывную листовку из кармана своего временного пальто я положил назад, в небольшой карман в подкладке, под обычным нагрудным.

Три дня спустя, на берегу протоки, напротив островка посреди реки Хуландойах, мы с Хакимом Арсамаковым в три приема получили от Милика коробки с дискетами, которые передавал Севастьянов. У Льва, оказывается, возникла проблема. Бисултанов унюхал запах, какой исходит от долго работавшего компьютера… Но слушал я вполуха. Следовало торопиться. От исхода операции зависела оплата всей моей предыдущей работы.

В десяти километрах от Горы я лично перекачивал дискеты в ноутбук «Тосиба хеви дьюти» под защитой приданных нам с Арсамаковым спецназовцев. Я стер файлы, касающиеся фирм «Анапа-Чайка» и «Анапа-Чудо», а все остальные через мобильный перебросил по спутнику в Москву на электронный адрес, указанный Ефимом Шлайном.

— Как прием? — спросил я его.

— Порядок, — ответил он. — Набалдашник оставил?

— В нужном месте.

— Высылаю авиацию. Убирайтесь!

Наверное, я последний на Земле человек, который получает вместо компьютерных посланий письма, написанные от руки, в конвертах, да ещё отправленные «до востребования» на Московский центральный телеграф. В первом таком письме из Женевы Заира написала:

«Хабаев собрал в своем огромном кабинете всех, кто ещё оставался в Горе, и сказал, чтобы уходили быстрее. Все и ушли. Макшерип видел, как Хабаев и Бисултанов зарядили по патрону в старые австрийские револьверы, которые им прислал в подарок Желяков, и по его, Макшерипу, счету «три» застрелили друг друга. Севастьянов присутствовал тоже.

Самоубийство для чеченца — не признак поражения, как принято считать у христиан, а свободное волеизъявление, которое призвано защитить честь.

У Севастьянова случился нервный срыв. Макшерипу удалось вывести его из бункера. Они улетели оттуда на вертолете «Галс». Кстати, цел ли он в ангаре на вилле в Лазаревском?

…Макшерип видел, как два Су-27, заходившие, по его мнению, со стороны Грузии, точечно уложили две БОВ, то есть бомбы объемного взрыва, у обоих боковых входов-выходов Горы. Брат низко завис на «Галсе» в километре оттуда и видел огромный, в полнеба, огненный шар, который всосало внутрь Горы. И через несколько секунд — такой же второй.

Он был в армии и говорит, что БОВ по разрушительной силе сравнивают с ядерным боеприпасом небольшой мощности…»

Гору бомбили по радиомаяку в набалдашнике камероновской палки, которую я «забыл» неподалеку от острова на реке Хуландойах.

Второе письмо пришло из Туниса:

«Ольга Севастьянова, разумеется, под подсказкам Льва, очень хорошо справилась с делами по моим доверенностям. Макшерип и Исса учат французский, я найму их менеджерами в свои два новых отеля. Продовольствие туда поставляет твой друг Ганнибал…

Вот ведь как случается! Только мы трое и выжили из всего холдинга «Гуниб».

Не могу здесь привыкнуть к морю. В Лазаревском оно было далеко от виллы, едва слышно. А теперь рядом. Горы тоже где-то есть, но далеко, их просто не видно, можно километры пройти — песок и хилые пальмы, верблюды и туристы.

Бумаги на оформление черноморской виллы, «Галса» и «Бэ-Эм-Ве Ле Ман», которым ты восхищался, я выслала. Джамалдина оставь при вилле, это преданный мне человек, будет предан и вам. Его и обе кошки, Жоржик и Туниска, признают…

Надеюсь, тебе, твоей жене и сынишке понравится жить в Лазаревском. Это благодарность от нас троих, меня и братьев. Или ты по-прежнему собираешься куковать в холодных Кимрах?

А сюда заглянешь? Я купила и повесила в спальне старинную картину с арабской надписью: «Исса,^[17] да будет мир с ним, сказал: «Мир есть мост. Иди по нему, но не строй дома. Мир длится один час только. Потрать его на любовь».

Вот и все…