Читать книгу - "Малый мир. Дон Камилло - Джованни Гуарески"

— Черт побери! — внезапно воскликнул Пеппоне в ярости.

— Тебе больше некуда было идти богохульствовать? — невозмутимо поинтересовался дон Камилло. — В парткоме поругаться было нельзя?

— Ив парткоме уже не поругаешься, — пробормотал Пеппоне. — Приходится давать объяснения.

Дон Камилло начал наносить белила на бороду святого Иосифа.

— В этом поганом мире честному человеку жить не дают, — еще через несколько минут воскликнул Пеппоне.

— С чего это ты вдруг об этом задумался? — спросил дон Камилло. — Ты что, стал вдруг честным человеком?

— Я всегда им был.

— Это что-то новенькое! А я бы никогда и не подумал.

Дон Камилло все еще красил бороду святого Иосифа. Потом перешел к покраске его плаща.

— Вам тут еще долго? — сердито поинтересовался Пеппоне.

— Ну, если ты мне поможешь немножко, то скоро закончу.

Пеппоне был механиком. Руки у него были каждая величиной с тачку, пальцы — огромные, негнущиеся. Но если кому-нибудь нужно было починить часы, он шел к Пеппоне. Потому что мир устроен именно так: огромные мужики созданы для крохотных штучек. А Пеппоне мог с одинаковым мастерством выточить кузов автомобиля и резьбу на спицах тележных колес.

— Еще чего не хватало: святых разрисовывать! — фыркнул Пеппоне. — Пономарь я вам, что ли.

Дон Камилло порылся в ящике, достал оттуда что-то розовое, размером с воробья, и протянул Пеппоне. Это был Младенец.

Пеппоне сам не заметил, как фигурка оказалась в его руке. Он взял кисточку и начал тонкую работу. Они сидели по разные стороны стола и работали, не видя лица друг друга, потому что между ними ярко горела масляная лампа.

— Поганый мир! — сказал Пеппоне. — Никому нельзя доверять, если хочешь что-то сказать. Я даже на себя самого не могу положиться.

Дон Камилло был полностью сосредоточен на своей работе: нужно было заново нарисовать лицо Марии. Дело ответственное.

— А мне ты доверяешь? — спросил он Пеппоне безразличным голосом.

— Не знаю.

— А ты попробуй мне что-нибудь сказать — и поймешь.

Пеппоне закончил рисовать Младенцу глаза — самое сложное. Подкрасил красным крошечный рот.

— Бросил бы я все… — сказал он, — но не могу.

— А кто тебе мешает?

— Помешать мне? Да я! Возьму дубину и целый полк свалю!

— Ты боишься?

— Я никогда в жизни никого не боялся!

— А я боюсь. Знаешь, Пеппоне, иногда мне страшно.

Пеппоне обмакнул кисточку в краску.

— Ну, иногда и мне страшно, — еле слышно ответил он.

Дон Камилло вздохнул.

— Пуля прошла сантиметрах в четырех от моего лба. Если бы я в этот момент не качнул головой назад, я бы тут же дал дуба. Это было чудо.

Пеппоне закончил с лицом и освежал краску розового тела Младенца.

— Жаль, я в него не попал, — тихо сказал Пеппоне. — Я был слишком далеко, к тому же деревья мешали.

Кисточка дона Камилло замерла.

— Нахал три ночи ходил вокруг дома Пицци, чтобы тот, другой, не пришил мальчишку. Мальчишка, должно быть, видел, кто стрелял из окна в отца. И тот это знает. А я ходил вокруг вашего дома. Потому что понимал, что он знает и то, что вы знаете, кто застрелил Пицци.

— Он — кто?

— Не знаю. Я увидел издалека, как он идет к окошку бокового придела. Но я не мог выстрелить в него раньше, чем он что-нибудь предпримет. Как только он выстрелил, я тоже выстрелил. Но промахнулся.

— Благодарение Богу! — сказал дон Камилло. — Я ведь знаю, как ты умеешь стрелять. Значит, чудес было два.

— Кто же это был? Только вы и мальчишка знаете это.

Дон Камилло заговорил, медленно подбирая слова.

— Да, Пеппоне, я знаю, кто это был, но никакая сила в мире не сможет вырвать у меня тайну исповеди.

Пеппоне вздохнул и продолжил рисовать.

— Но что-то тут не так. Мне кажется, что все на меня смотрят теперь по-другому. Все, даже Нахал.

— Наверное, и Нахал чувствует то же самое. И все остальные, — ответил дон Камилло. — Все теперь боятся друг друга, и каждый, говоря, чувствует, что вынужден обороняться.

— Почему так?

— Давай не будем говорить о политике, Пеппоне.

Пеппоне опять вздохнул.

— Я чувствую себя как в тюрьме.

— Из каждой тюрьмы в этом мире можно убежать. Всегда есть дверь. Тюрьма только для тела. А тело не имеет такого уж большого значения.

Младенец был готов, он сиял свежей краской на фоне темной ладони Пеппоне. Пеппоне посмотрел на него, и ему показалось, что рука ощущает живое тепло маленького тела. И он перестал думать о тюрьме.

Он нежно положил розового Младенца на стол рядом с Марией.

— Мой сын учит рождественское стихотворение, — гордо объявил Пеппоне. — Каждый вечер я слышу, как они с мамой повторяют его перед сном. Он вундеркинд!

— Знаю, — подтвердил дон Камилло. — Стихотворение для епископа он тоже замечательно выучил.

Пеппоне напрягся.

— Это было подло с вашей стороны! — воскликнул он. — Вы мне еще заплатите.

— Смерть и расплата всегда могут подождать, — возразил дон Камилло.

Он поставил ослика рядом с Марией, склонившейся над Младенцем.

— Это сын Пеппоне, это жена Пеппоне, а это сам Пеппоне, — показал он на ослика.

— А это — дон Камилло, — сказал Пеппоне и поставил рядом вола.

— Вот. Животные всегда друг друга поймут, — заключил дон Камилло.

За дверью Пеппоне поджидала та же мрачная падуанская ночь, но у него было спокойно на сердце: он все еще ощущал в ладони тепло Младенца.

В ушах у него звучало стихотворение, которое и он уже успел выучить наизусть.

— Когда он прочтет мне его в сочельник, как будет прекрасно, — радостно подумал Пеппоне. — И когда на всем свете править пролетарская демократия, поэзия пусть остается. И будет для всех обязательной!

* * *

А в двух шагах, за дамбой, неспешно и спокойно несла свои воды река. И она была тоже частью поэзии. Той поэзии, которая началась с сотворения мира и никогда не кончалась. Чтобы скруглить и отшлифовать мельчайший из милиардов камушков на дне, нужны тысячелетия. А следующий камешек станет гладким, когда сменится два десятка поколений.

Через тысячу лет люди будут гонять на реактивных суператомных машинах со скоростью шесть тысяч километров в час. А все для чего? Чтобы замирать с открытым ртом перед тем же гипсовым Младенцем, какого на днях товарищ Пеппоне подновил своей кистью.