Читать книгу - "Записки понаехавшего - Михаил Бару"

С тех пор жизнь музея изменилась. Пусть и немного, но к лучшему. Денег на цветы, правда, так и не дают, но влюбленного смогли вернуть. Он уж пенсионер, работает на полставки, а потому не стоит под часами на больных ногах, а сидит на стульчике и читает газету или разгадывает кроссворд. К концу смены за ним приходит девушка, которую он всю жизнь ждет, и они вместе идут домой. Между прочим, она ни разу за много лет не опоздала. Теперь таких влюбленных почти и не встретишь. Теперь ждут пять минут и уходят с другим. Даже и не уходят — стремительно уезжают или улетают. С кого будут брать пример наши дети, а тем более внуки… Всё же надо чаще ходить в музеи. Да не одним, а с детьми.

* * *

Музей «Палаты бояр Романовых»

Кто бы мог подумать, что московские купцы еще во второй половине шестнадцатого века вовсю торговали с американскими индейцами! Есть, однако, тому неопровержимые свидетельства. Среди женских вещей, сложенных в окованные медью сундуки бояр Романовых, есть удивительной красоты кокошник, «низанный в узор мелким жемчугом с изумрудцами» и отороченный ярко-зеленым, с синим отливом, мехом. Упорными исследованиями сотрудников музея было установлено, что это мех мексиканского тушкана. В подтверждение этому факту нашлась в путевых заметках архангельского купца Мелентия Удивительного запись о том, как вся команда его семивесельного коча «сапоги с ногами мыша и портянки в окияне полоскаша». Сам того не желая, словам Удивительного вторит вице-король одной из прибрежных испанских деревень Хуан Франсиско Мария Текила дель Соль и Лимон, который в одном из своих донесений в Мадрид сообщает о разразившейся экологической катастрофе как раз после описанного Удивительным события.

Набор детских игрушек Михаила Романова поражает своим многообразием: здесь и игрушечный трон, украшенный затейливой резьбой, и набор раскрашенных деревянных бояр с выдолбленными головами, в которые можно свистеть через уши, и стрельцы с пищалями, пищащими игрушечным мышиным писком, и даже несколько гончих собак величиной с мизинец, отлитых из серебра, для охоты на микроскопических зайцев из персидского плюша. Отдельного упоминания заслуживает большой деревянный медведь с подвижными лапами, глазами и заводными зубами. На плече у игрушки современные исследователи при помощи инфракрасной спектроскопии обнаружили нечитаемую надпись «Мишка — дуракъ», судя по почерку, процарапанную гвоздиком родной сестрой будущего венценосца, Татьяной.

В кабинете Федора Никитича Романова интересна чернильница перегородчатой эмали с двумя перьями. Белое перо самое обычное — гусиное, а вот палевое, в черную крапинку, незаметно выдернуто верным человеком Романова из хвоста Бориса Годунова аккурат в тот момент, когда он распускал его перед иностранными послами. Федор Никитич хотел воткнуть перо в… но не успел, поскольку был схвачен по навету и выслан в Сибирь.

На одной из стен кабинета висит гравюра, изображающая молодого москвича и москвичку второй половины семнадцатого века в ферязях, с засученными рукавами. Рукава у ферязей были длинные, до земли. Засучив их, молодые люди становились похожими на шарпеев. Боярская молодежь любила устраивать даже соревнования — кто быстрее засучит. Бывало так войдут в раж, что остановиться не могут и засучивают все, что под руку попадется, — рукав ли, штанина ли, подол ли… Парни хохочут, девки визжат…

На втором этаже женской половины палат устроена девичья светелка, где незамужние боярышни и их строгие мамки чесали лен, шерсть и пряли из начесанного пряжу. Молодежь чесала руками, а опытные в искусстве чесания мамки и руками, и языком. Спичек тогда не было, и детям нечем было баловаться. Не было даже кофейной гущи, чтобы на ней погадать. Жгли лучину, пели незамужние песни, зевали до судорог. Или вот еще забава была — начнут вспоминать кого-нибудь так, чтоб ему икалось. Каждая сидит за своим веретеном, молчит, как воды в рот набрала, и вспоминает изо всех сил свою товарку, сидящую за соседним веретеном. Кто первый икнул — тот и проиграл. Бывало, так крепятся, чтоб не икнуть — аж колики желудочные начинаются. Потом неделями об этом вспоминают и смеются, смеются… Вот такая страшная тоска их душила.

* * *

— А льготы у вас есть? — спросила меня старушка на входе в музей мебели на Таганской улице.

— Увы, льгот у меня нет, — отвечал я.

— И не было? — переспросила старушка.

— И не было, — вздохнул я.

— Никаких и нигде?

— Совсем никаких, увы. Иногда мне даже случалось переплачивать.

— Ну тогда с вас, к сожалению, за билет шестьдесят рублей, — печально сказала она.

Я заплатил и спросил, во что мне обойдется фотографирование.

— Понимаете, у нас дорого фотографировать. Походите, посмотрите… Если понравится, то заплатите и фотографируйте на здоровье. Зачем горячку-то пороть. Они ведь не убегут. Ножки у них деревянные.

— А как дорого? — настаивал я.

— Сто рублей.

— Давайте я сразу заплачу, чтобы потом не возвращаться. И еще будьте добры — вот этот буклет о музее.

— Так он тоже сто рублей. Есть по сорок.

— Если можно, я бы хотел за сто. Он подробнее.

— Я вижу, вы за ценой не постоите…

Девочка лет шести-семи, показывая на древнюю пишущую машинку «Мерседес», еще не тюнингованную, с ручной коробкой и без кожаной отделки, спрашивает у отца, для чего она.

— Это, Танюш, такой старый-старый принтер. Ему лет сто, а то и больше.

Ребенок, не дослушав ответ, показывает на диван красного дерева, обитый темно-синей тканью в голубой цветочек.

— Смотри, пап, какой диван красивый. Сколько ему лет?

— Да он еще старше машинки. Первая половина девятнадцатого века. Сто пятьдесят лет ему.

Девочка внимательно присматривается к дивану.

— Пап, а на нем сидели. Еще видно. Он мятый.

— Да это, блин, тут сидели разные… — бормочет отец.

— Они же все умерли давно, а как сидели осталось… Здорово! — восклицает Таня и бежит в другой зал.

— Все умерли, — думаю я, и мой указательный палец, которым я тайком потрогал подлокотник чип-пендейловского кресла, густо краснеет.

Семья — родители лет шестидесяти и дочь лет тридцати — внимательно осматривают гарнитур из карельской березы.

— Хороший гарнитур, — говорит мамаша.

— И столик компактный, — поддакивает ей дочь. Даже на кухне у нас встал бы.

— А я бы взял картину, — мечтательно говорит отец семейства, глядя на сельский пейзаж в дубовой раме. — Уж больно козы там хороши…

В маленькой проходной комнате, за каким-то массивным комодом или секретером, стоит изящная банкетка орехового дерева, обитая зеленым бархатом. Кто-то на ней сидел. Кто-то шуршал юбками и обмахивался веером после нескольких туров кадрили и вальса. У кого-то развязался бант на атласной бальной туфельке и у того, кому разрешили его завязать, так закружилась голова, что он вышел на улицу, прошел полквартала, сел в метро и поехал домой.