Читать книгу - "Мушкетер. Кто Вы, шевалье д'Артаньян? - Дмитрий Яшенин"

— Гасконец, как и вы, сударь, — подсказал Давид. И не такой уж и старик, прибавил он про себя.

— Великолепно! — воскликнул юный дворянин. — Похоже, мои шансы попасть в гвардию растут час от часу!

— Бог вам в помощь, сударь! — от души пожелал ему хозяин гостиницы и, заметив повара, несущего на блюде качественно прожаренную курочку, сказал: — Ваш заказ, сударь. Приятного аппетита!

Он встал, поклонился и направился к себе за конторку, размышляя о странном постояльце, почтившем своим вниманием его «Мельника».

Ну а шевалье д'Артаньян подлил себе еще вина и всерьез взялся за трапезу, рассеянно поглядывая на улицу, где его лошадь столь же увлеченно поглощала сено, а с небес, подпертых высоченными колоннами стройных тополей, падали огромные белые хлопья.

Он смотрел на этот белый тополиный снег, бесконечно кружившийся в ритме какого-то изысканного, незнакомого танца и устилавший за слоем слой пыльную брусчатку, и вспоминал…

…Как на улице уже вторые сутки кряду, то слабея, то вновь набирая силу, лютовала вьюга. Шурик Чучнев стоял подле окна, прижавшись лбом к деревянной раме, и смотрел, как ветер, попавший в западню узкого монастырского двора, мечется по нему взад и вперед, вправо и влево, вверх и вниз. Повинуясь его хаотичному полету, мириады снежинок, плененные властной рукой безумца, то припадали к высоким сугробам и наметам, перегораживавшим двор, то взлетали к увенчанным крестами куполам. А когда ветер заворачивал в сторону окна и с размаху швырял в него пригоршню снега, сквозь щели и зазоры в неплотно пригнанной раме проникали колючие язычки стужи, пощипывавшие лицо и руки юноши. Монастырский двор был пуст.

В очередной раз убедившись в этом, Шурик отошел от окна, пересек узенькую келью и прижался спиной к теплому выступу печной трубы, выдававшемуся из стены в углу. В келье было совсем не жарко. Толстые стены братского монашеского корпуса и печка, теплившаяся двумя этажами ниже, не в силах были противостоять трескучему морозу, накрывшему Сергиев Посад в предрождественскую седмицу, на стыке декабря и января 7134 года от Сотворения мира.

Хотелось спуститься на кухню, где наверняка была жарко натоплена плита и крутился хоть кто-то, с кем можно перемолвиться словечком. Но именно это — общение с окружающими — было строжайше запрещено ему. Шурик знал, что ему ни в коем случае нельзя покидать свою келью, разгуливать по монастырю и вступать в разговоры с окружающими, будь то монашеская братия или же миряне, находящиеся здесь на святом богомолье. Не для того его доставили в монастырь под покровом ночи и поселили в самом уединенном углу братского корпуса, чтобы он бродил по нему, раскрывая свое инкогнито. Даже еду, постную по случаю последней, самой строгой седмицы Рождественского поста ему доставляли прямо в келью, не вынуждая появляться в общей трапезной.

Нынешний ужин, состоявший из постных щей, овсяной каши на воде и хлебного кваса, Шурик уже благополучно оприходовал и теперь не видел иного способа согреться и хоть как-то убить время, кроме как забраться на жесткую монашескую койку и, укрывшись тонким шерстяным одеялом, подремать до приезда воеводы Данилы Петровича.

Остановившись на этой мысли, юноша стянул тяжелые кожаные сапоги, удобные, как изощреннейшее орудие пыток, и улегся не раздеваясь на постель, набросив поверх одеяла свой тулуп. В конце концов, воевода запросто мог сегодня и не вернуться. Вьюга пуржила уже вторые сутки, и дороги, скорее всего, напоминали монастырский двор, заваленный сугробами. А до Москвы-то путь неблизкий…

Москва…

Стоило только ему представить, что вскоре он собственными глазами увидит златоглавую столицу, — его сердце замирало от восторга и трепетного ожидания чуда. Вообще-то он рассчитывал увидеть ее еще позавчера и остановку в Троице-Сергиевой лавре воспринял без малейшего воодушевления.

Однако наличие или же отсутствие у него воодушевления меньше всего интересовало сановного начальника, и воевода, оставив юношу на попечение монахов, отправился в Москву один, велев дожидаться его, находясь в полной готовности.

С тех пор минуло уже три дня.

Шурик перевернулся с боку на бок, чувствуя, как толстая овчина отогревает его. Он вспоминал весь их неблизкий путь, монастыри и села, где они останавливались на постой, сказочный Ярославль с бесконечными шатрами церквей и храмов, но более всего — дом, оставшийся на берегах маленькой, извилистой речки Вологды. Вспоминал мать и отца, благословивших его в дальнюю дорогу. Вспоминал Старого Маркиза, преставившегося позапрошлой осенью. Да… жизнь… Кто бы мог подумать, что старик уже после смерти окажет такое влияние на его судьбу? Что знакомство с ним и долгие годы ученичества, казавшегося прежде не более чем забавой и приятным времяпрепровождением, некоторое время спустя приведут его ни много ни мало к столице российской?!

Нет, если кто и мог о таком подумать, то только не он!

Шурик остановил свои мысли на Старом Маркизе, до мелочей стараясь припомнить его черты, потускневшие со временем. Он всегда был для него Старым Маркизом, ибо имя его было слишком экзотичным для русского языка, да и кому оно было интересно, это имя? До недавнего времени практически никому…

Оборвав длинную нить воспоминаний, Шурик приподнялся на локте и прислушался. На лестнице послышались чьи-то шаги. Эта лестница, ведущая на верхний этаж братского монашеского корпуса, отличалась крутизной и исключительной скрипучестью, так что любой человек, поднимавшийся по ней, невольно сообщал о своем визите заблаговременно. Проскрипев по лестнице, ночной гость вышел в коридор и, подойдя к двери в келью Шурика, распахнул ее.

— Шурик! Ты здесь, сукин сын?

— Данила Петрович! — воскликнул юноша, отбрасывая одеяло вместе с тулупом.

— Я, — ответил воевода, переступая порог. В руке он держал потрескивавший смоляной факел, от которого в келье сразу же стало светло и которым он тут же затеплил лучину в углу перед образами. — Собирайся, Александра Михайлович! Время пристало! — распорядился воевода.

От его богатого, красивого тулупа, от высокой шапки и даже от его густой русой бороды тянуло суровой морозной стужей и разгульной снежной пургой.

— Уже едем? — спросил Шурик, спешно наматывая портянки и натягивая сапоги.

— Едем! — ответил воевода, устало приваливаясь на сундук, стоявший напротив койки. — Сейчас братья только лошадей сменят — и тронемся, помолясь! — Он внимательно следил за тем, как его подопечный обувается-одевается. — Узел свой смотри не забудь!

— Не забуду. — Шурик запахнул тулуп, подпоясался кушаком и достал из сундука, освобожденного воеводой, объемистый узел, крепко завязанный бечевой.

— Готов, что ли? — Воевода осмотрел его с ног до головы. — Тогда пошли, однако. Время не ждет! Завтра к полудню в Москве должны быть. Подставы на дороге уже изготовлены…

— Да ты, сукин сын, рот-то свой по сторонам не разевай! Ты слушай, что я тебе толкую, а не ротозейничай! — ворчал воевода, недовольно щурясь от яркого солнца, резвившегося на заснеженных улицах и золотых куполах церквей, обступивших улицу со всех сторон.