Читать книгу - "Агент Зигзаг. Подлинная история Эдди Чапмена - предателя и героя - Бен Макинтайр"

Форт Роменвиль грозно нависал над восточными пригородами Парижа. Гигантское грубое сооружение, сложенное из камня, нацисты к 1941 году превратили в свою собственную версию ада. Построенный в 1830-х годах, массивный бастион был частью кольца обороны, предназначенного для защиты Парижа от иноземного вторжения. Однако в случае народных волнений внутри города он лишь мешал развертыванию войск — чудовищно огромный, обнесенный рвом, неприступный каменный исполин. Нацисты также использовали давление, которое форт оказывал на человеческую психику: они превратили его в концентрационный лагерь, место, где проводились допросы, где пытали людей и без проволочек приводили в исполнение смертные приговоры. Он стал наглядным символом устрашения: ведь оттуда было невозможно спастись. Роменвиль был «расстрельной», где ожидали смерти. Здесь были лишь гражданские узники: бойцы Сопротивления, политзаключенные, евреи или лица, походившие на евреев, коммунисты, интеллектуалы, подозреваемые в шпионаже и подрывной деятельности, прочие «неблагонадежные элементы», а также те, кто не выказывал достаточного почтения к новым порядкам, установившимся во Франции.

Вход в форт Роменвиль, крепость XIX в. в Париже, превращенную нацистами в концлагерь.

Изменение количества тюремного населения подчинялось грубому правилу арифметики, установленному нацистами в оккупированной стране: за каждую акцию, проведенную Сопротивлением, из камер изымалось и расстреливалось некоторое число узников. Так, диверсию против немецких солдат в парижском кинотеатре «Рекс» германское командование оценило в 116 жизней узников Роменвиля. Чем более заметной была акция неповиновения, тем выше была цена смерти, уплаченная заложниками. Иногда перед казнью им сообщали, какая именно акция подполья будет стоить им жизни, но чаще — нет.

Чапмена и Фарамуса, политзаключенных, подозреваемых в подрывной деятельности, переодели в тюремную форму, после чего они предстали перед комендантом лагеря, капитаном Брюхенбахом, приземистым коренастым человечком в толстых очках, с глазами «будто две дырки от пуль в металлической двери». Ухмыляясь, он объяснил им, что гестапо отдало приказ задержать их до дальнейших распоряжений. Чувствительный Фарамус заметил, что «с перегаром у коменданта явный перебор».

Затем их препроводили в барак, окруженный двенадцатифутовым забором, увенчанным кольцами колючей проволоки, по углам которого стояли часовые вышки с прожекторами и пулеметами. Заключенных втолкнули в камеру, выстуженную и освещенную единственной лампочкой, с полудюжиной пустых коек, и заперли там. Устроившись на матрасах, набитых гнилой соломой, друзья начали обсуждать свои шансы на спасение: один — с осторожным оптимизмом, другой — в глубокой тоске.

— Как бы ты хотел быть убитым, Эдди? — спросил Фарамус.

— Я не буду возражать, если без этого удастся обойтись, — отвечал Чапмен. — Мне нравится эта жизнь.

Следующим утром, когда их выпустили на прогулку во двор, из перешептываний заключенных Чапмен и Фарамус узнали, что этим утром в тюрьме было расстреляно шестнадцать человек, — в ответ на убийство членами Сопротивления немецкого офицера в Нанте. На двери каждой из камер висела табличка: «Alles Verboten» — «Все запрещается». В этом не было преувеличения. Заключенным было запрещено писать и получать письма, до них не доходили посылки от Красного Креста и квакерской церкви. Зверские и беспричинные избиения узников были обычным делом. Лишенные контактов с внешним миром, заключенные отсчитывали время лишь по смене караула и звукам уличного движения, долетавшим с парижских улиц. Питание было скудным и однообразным: пинта жидкого овощного супа, четыре унции черного хлеба и унция прогорклого маргарина или сыра. Поначалу Чапмен и Фарамус вылавливали из супа личинки мух, но через несколько дней, подобно другим заключенным, уже перестали обращать на них внимание.

Заключенные-мужчины и заключенные-женщины могли общаться во время прогулок в огромном тюремном дворе, однако сексуальные отношения были строго запрещены. Об этом в первый же день сообщил им один из охранников с помощью замысловатой многоязычной шарады: «Мадам, променад, парле, — да! Трах-трах — нихт, ферботен! Запрещено!» — и, чтобы не оставалось места для разночтений, еще раз уточнил: «Нихт! Кайне трах-трах!» Для Чапмена это прозвучало как вызов.