Читать книгу - "Исход - Петр Проскурин"

Юрку бил озноб, хорошо, что Скворцов заставил его под фуфайку надеть овчинную безрукавку, а то бы каюк. Интересно, получится ли все, как задумано. Не мешало бы закурить, от табака теплее.

— Владимир Степанович! — позвал он громким шепотом, высовывая голову из-за угла: там, недалеко от входа в церковь, между двумя круглыми ободранными до кирпича колоннами стоял Скворцов; вообще от церкви, стоявшей на возвышении, хорошо простреливалась и площадь, и главная улица вдоль села.

Все началось быстрее и проще, вопреки ожиданиям Юрки, он даже растерялся, площадь перед церковью и улица стали быстро заполняться подводами, уже явно наметился рассвет, и силуэты четко проступали. Скрипели полозья, лошади сталкивались оглоблями, ссорились, фыркали, рассерженно ржали, люди негромко переговаривались, окликая друг друга. Подошла та секунда — Юрка знал, — когда ударят автоматы и пулемет, Юрка верно угадал секунду и, выбрав самое скопление людей и лошадей, ударил точно со всеми, он действовал хладнокровно и расчетливо. Расстреляв примерно полдиска, перебежал на другое место, изогнувшись, бросил гранату под сани, с них короткими вспышками бил пулемет; Юрка видел рванувшее пламя, понесла, застонав, крупная лошадь и, сделав несколько тяжелых скачков, рухнула всем передом на землю.

Сверху, с колокольни, беспрерывно бил вдоль улицы партизанский пулемет, казалось, бой охватил все село, стреляли везде, рвались гранаты, и в сером месиве метались по площади визжавшие лошади, сбивались в кучу, ломали оглобли, топтали людей, и люди, застигнутые врасплох, метались, бежали под прикрытие изб. «А вы нас тогда как, сволочи? — твердил Юра. — А вы нас как?»

Часть карателей, успев повернуть лошадей, вынеслась за деревню; Рогов стрелял здесь точно по цели, на выбор, но в конце концов несколько упряжек, две или три, вырвались по малоснежью на зады и ушли в поля; это был полный разгром; и хотя на площади, укрывшись за убитыми лошадьми, еще продолжали отстреливаться несколько человек, давно проснувшееся село, таившееся до времени за засовами и плетнями, ожило, заскрипели двери, послышались голоса.

Юрка заметил, откуда особенно упорно и долго отстреливаются. Стал подползать, чтобы швырнуть гранату и сразу все кончить. Ему удалось доползти до убитой лошади, еще теплая, с неподвижными копытами, она показалась огромной. Юрка коротко вздохнул, и, задержав в себе воздух, лежа выдернул запальный шнур, рывком вскочил на колени, и швырнул гранату за кучу наваленных друг на друга лошадей, и в тот же момент услышал громкий голос Скворцова: «Ложись! Ложись, дурак!» — это было последнее, что услышал Юрка. Его рвануло за бок, за грудь, и он, повалившись навзничь, с испугом глядел в тяжело опадавшее над собой черное небо; только-только оно бледнело и наливалось светом и вдруг стало чернеть. И боли не было, и страха не было, а было чувство, что все уходит, даже собственное тело, даже небо уходит, опадает.

Он увидел над собой худое лицо Скворцова, глаза, брови, и не узнал, ему стало плохо внутри; боль пошла по груди к горлу.

— Ах, дурак, ах, дурак! — повторял Скворцов. — Зачем, ну, зачем?

У Юрки изо рта полилось теплое, густое, он беспомощно косил глазами в сторону Скворцова, ему было удивительно, что ничто уже ему не подчиняется; ни руки, ни язык, ни глаза. Скворцов совсем приблизил свое лицо к губам Юрки и с трудом разобрал:

— Кто это, а, кто? Помогите… пожалуйста… Почему я не слышу? Кто это, кто? Я же никому… уже… Я совсем не знаю…

Пытаясь улыбнуться, он жалко скривился и совершенно ясно подумал, что все кончено и никого не надо обманывать; он стал поднимать руки, тянуть их к лицу Скворцова, на голос.

— Помогите, помогите… Кто это, кто? Постой, подожди… Кто это, кто? Слышишь, слышишь…

Пальцы скользнули по шее Скворцова, не смогли ни за что ухватиться, в них не осталось никакой силы.

— А, черт! А, черт! — Боясь закричать, Скворцов поднялся с колен.

Уже совсем рассвело, и по селу настойчиво, с озлоблением искали спрятавшихся карателей; их выволакивали из погребов и сараев, стаскивали с чердаков, уводили за село и расстреливали, и только троих Батурин отобрал для допроса.

Почти одновременно в этот же зимний день на рассвете под командой Трофимова была проведена еще одна успешная операция: было отбито двадцать две партизанских семьи. По данным разведки, в большом районном селе Степановке немецкие власти собрали семьи партизан из Степановского района для отправки в концлагерь. Взяв девяносто восемь человек, Трофимов кружным путем вышел к Степановке и, разогнав гарнизон из роты власовцев и около роты словаков, захватил село. Когда женщин, детей и стариков разместили, наконец, на сани и полозья весело заскрипели по накатанной дороге, Трофимов отдал приказ отходить.

Выслав заслон на дорогу к Ржанску, Трофимов торопил партизан, бегло просматривавших и жгущих бумаги в волостной управе. Один из сейфов, приземистый, широкий как комод, никак не могли вскрыть.

— Грузи его к… на сани, в лесу вскроем!

Не остывший от боя Трофимов и четверо партизан потащили сейф к двери; мимо них боком протиснулся Глушов, глядя в сторону, сказал:

— Слушай, Анатолий, дело нехорошее стряслось.

Трофимов быстро глянул.

— Не тяни, ну?

— Боец наш один родом из этого села, Соловьев, понимаешь, семью одну перестрелял. Женщину и четырех детей. Полицая одного семья, говорит. Этот полицай его родню всю выдал, — очевидцы есть, подтверждают.

— Значит, кровная месть?

— Вроде того.

— Надо посмотреть, идем.

— Я был, не ходи, Анатолий Иванович, знаешь, дети…

Видя краем глаза притихших, прислушивающихся к разговору партизан, Трофимов вытолкнул из себя:

— Идем.

— Я арестовал Соловьева. Вернемся, будем разбираться.

— Здесь обмарались, Глушов, здесь и очистимся, — оборвал Трофимов. — Такое не скроешь, полсела уже знает, завтра вся Ржанщина заговорит. Мы не звери, мы — коммунисты.

— Меня-то агитировать…

— Я себя агитирую. Кажется, боец считался образцовым.

Они быстро шли по улице села, Глушов чуть отставал; у осевшей пятистенной избы, чуть выдавшейся на большак из общего порядка, стояли, переминаясь, двое часовых, один в полушубке до колен, второй в жиденькой немецкой шинели, из-под отвернутых бортов которой виднелась стеганка. Трофимову казалось, что из-за всех плетней, из всех окон на них смотрят; он решительно толкнул дверь, вошел, Глушов остался на улице, стал закуривать с одним из часовых. Он затянулся дымом самосада.

— Раскочегарило Трофимова, не удержишь. Нужно ли удерживать?

За частоколом изгороди перед окнами избы лежал чистый нетронутый снег; вышел Трофимов, еще на пороге стащил шапку и ладонью вытер мокрый лоб, вокруг головы у него на морозе сразу заклубился парок. В это время из сеней из-за спины Трофимова показалась маленькая, с дергающейся головой старушка, мать убитой. Вот уже несколько часов ее не могли оторвать от дочери; в избу входили и уходили люди, а она все сидела, откинув толстую клетчатую шаль на плечи, в короткой свитке из грубого домашнего сукна, с незрячими остановившимися глазами и маленькой трясущейся седой головой, с тщательно зачесанными за уши волосами. Трофимов посторонился, старушку вели под обе руки, и она послушно, как ребенок, ступала негнущимися ногами в маленьких стоптанных валенках, и голова ее все сильнее тряслась и клонилась набок.