Читать книгу - "Постижение военного искусства - Александр Андреевич Свечин"

специалистов, как артиллеристов или военные инженеры, которые могут делать свое бездушное дело при всяких режимах одинаково. Разумеется, труднее всего использовать генеральный штаб, который сделан не по мерке настоящей армии, и потому при новом строительстве армии реформа генерального штаба и реформа того источника, который нас питает, должна всегда выдвигаться на первый план.

А. Свечин. Вопрос об академии. Доклад на Первом Всероссийском съезде представителей советских командных курсов // Известия Народного Комиссариата по военным делам. 1918. №153. С. 3-4.

Интеллектуализм в военном воспитании

[...] До 1866 года, взвешивая качества, необходимые для начальника, все довольно единодушно согласились с Суворовым, отводившим волевому началу решающее значение. В 1796 году Суворов, требуя присылки в армию генералов, писал: “пришлите мне кого хотите, только чтобы они были деятельны, быстры в атаке и послушные”. Об умственных качествах своих будущих помощников Суворов не говорил ни слова, так как эти качества для генерала не представляются Суворову выдвигающимися на первый план. После 1866 года обстановка круто изменилась, и лишь один Драгомиров имел мужество подчеркивать суворовские требования: “на войне, как и в жизни, основная причина успеха кроется в воле, и ум является только на втором месте. Воля — это сила неотразимая, увлекающая и слепая — это Отелло. Ум — это сила проникающая, но неуравновешенная, сомневающаяся и склонная к воздержанию — это Гамлет” [...]

Интеллектуализм приписывает успех на войне могуществу мозга: обучение войск, с одной стороны, гений вождя, с другой — вот основы победы. Учение, наука рождают победу. Победа — это мозговое производное; ее богиня, Афина Паллада, родилась в полном одеянии, в шлеме и с копьем из мозга Зевса. Мы, будто бы, живем в эпоху научной войны и шагаем уже через порог промышленной войны, в которой генералы будут инженерами, а офицеры — начальниками мастерских. Какой простор... для головастиков!

Отметим, прежде всего, контрабандный прием, с помощью которого интеллектуализм ворвался в романо-славянские армии: он облекся в германские цвета, он использовал в свою сторону ореол германских побед 1866 и 1870 годов, он фальсифицировал Мольтке, как ученого противника Бенедека и Базена. Между тем, наиболее свободной от грехов интеллектуализма была именно германская армия; после Бюлова и Пфуля, двух великих схоластиков-интеллектуалистов. Германия освободилась совершенно от их влияния, главным образом благодаря Клаузевицу. Мольтке, как и Клаузевиц, как и Шарторий, был далеко не ученый-интеллектуалист, а артист, подходивший к жизни не с готовыми рецептурными принципами в кармане, а с громадным уважением к обстоятельствам каждого данного частного случая и с запасом здравого смысла, чтобы действовать исключительно руководствуясь условиями данного частного случая. Мольтке, как и Клаузевиц, видел только военное искусство, а не военную науку, признавал только скромную теорию военного искусства, а не науку как выигрывать кампании, и, сам выдающийся стратег, дал стратегии скромнейшее определение: “стратегия — это система подпорок”, — что значило в уме Мольтке, что стратегия — это сплошной компромисс между различными противоречивыми требованиями обстановки.

Отметим еще, что в русской литературе, в то самое время, когда интеллектуализм начался проповедоваться с нашей академической кафедры авторитетным голосом русского Бюлова или Пфуля — профессора Генриха Антоновича Леера, изгнавшего драгомировские определения тактики и стратегии как отделов военного искусства и возведшего их в ранг наук, одновременно с голосом М.И. Драгомирова, упорно отстаивавшим начала волюнтаризма, в нашей литературе появилось и первое гениальное обличение интеллектуализма. Перечтите под этим углом зрения бессмертный роман Льва Толстого “Война и мир”. Несомненно, гениальный автор предвидел будущий расцвет военного интеллектуализма, несомненно, что философские взгляды Клаузевица были знакомы Толстому и произвели на него глубокое впечатление; боевые места из Клаузевица, его страстные выступления против ученого шарлатанства, дали Толстому значительный материал для философских и скептических рассуждений князя Андрея Волконского о военной науке вообще, для иронической оценки Пфуля, для оценки возможности победы накануне Бородина. Значение морального элемента, значение чувств, переживаемых скромным Тимохиным — одного из массы, — и подчеркивание решающего характера этих сердечных переживаний сравнительно с выбором позиции, оружием или численностью войск — во всех этих чертах Толстой, совершенно в тон Клаузевицу, является могучим противником военного интеллектуализма [...]

Забыты у нас, в России, истины, которые проповедовал умеренный основатель нашей академии генерального штаба Жомини: “человек не сведущий, но с природными способностями, может совершить большие дела; но тот же человек, напичканный ложными доктринами, зазубренными в школе, нафаршированный схоластическими системами, не сделает ничего путного, разве что забудет все, чему его учили...”.

“Ничто так не способно убить природный, здравый смысл и дать победу ошибочным взглядам, как это схоластические теории, основанные на ложной идее, что война — это положительная наука и все операции могут быть сведены к точным расчетам”.

“Генерал, участвовавший в 12 походах, должен был бы знать, что война — это великая драма, в которой действуют тысячи причин морального или физического порядка, которых нельзя свести к математическим подсчетам...”.

Вместо Жомини и еще гораздо более суровых Клаузевица и Драгомирова наша военная наука преклоняется ныне перед писателями типа генерала Леваля, который, вводя во французскую армию интеллектуализм, низко расшаркивается перед ученостью и жестоко осуждает неученых генералов первой и второй империи [...]

Если интеллектуализм дошел до экзаменов на генерала, но не додумался еще до экзамена на главнокомандующего, то он строит свою Вавилонскую башню в другом направлении. Вавилонская башня — это единая военная доктрина. Таковая действительно существует в Германии, но эта доктрина — в стране, где о ней вовсе не говорят, доктрина не мозгового порядка, а доктрина единства сердец, единодушного отвержения интеллектуализма, единодушного преклонения перед Клаузевицем, единодушного признания решающего значения волевого начала. В таких широких рамках оказываются выброшенными за дверь только шарлатаны, имеющие систему, рецепт на победу, секрет ложной науки в своем кармане; все же добросовестные работники, признающие, что военное искусство есть искусство практическое, где теория может оказать практике посильную, скромную помощь, признающие, что единственной наставницей этой теории должен быть не тянущийся к схоластике мозг человека, а седая, умудренная опытом многих кампаний, военная история, — все такие работники оказываются нисколько не стесненными германской военной доктриной. И поэтому германская военная мысль не имеет своих “изгоев”, “ахеров”, как назывались у евреев вольнодумцы, протестовавшие против единой доктрины