Читать книгу - "Владимир Богомолов. Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Владимир Богомолов"

По указанию Сталина они получали добавочный лимитный паек серии «А», куда помимо всяких деликатесов входили бутылки отборного коньяка и три килограмма шоколада специального изготовления, и по одному тому генералы не могли, подобно туземцам, радоваться подаркам Хрущева, так же как не могли и не стали бы прикладывать вышитые рубашки к генеральским и маршальскому кителям, — писатель не понимает, сколь все это нелепо.

Прочитав двадцать пять страниц такого изображения, осознаешь, что если Гудериан в представлении Г. Владимова читал «Войну и мир» и, более того, мог сопереживать и умиляться поступку «графинечки» Ростовой, то большинство советских военачальников — как они показаны в романе — и чеховскую «Каштанку» не одолели бы, да и читать бы не стали — дворняжка, и все, какой тут разговор?

Также немецкий и советские генералы удивительно разнятся по внешности. Вот как изображен в романе германский командующий: «крепкое лицо еще моложавого озорника, лукавое, но неизменно приветливое». А вот как выглядят лики советских военачальников: «худенькая обезьянка с обиженно-недовольным лицом», «смотрел исподлобья... побелевшими от злости глазами», «прогнав жесткую, волчью свою ухмылку», «цепким, хищным глазоохватом», «чудовищный подбородок, занимавший едва не треть лица» и т. п. Прочитав внимательно роман, с горечью убеждаешься, что автор смотрит на своих бывших соотечественников — не только генералов — «побелевшими от злости глазами». Это читательское восприятие, сам же писатель в одном из многочисленных интервью о своем методе говорит: «Это все тот же добрый старый реализм, говоря по-научному — изображение жизни в форме самой жизни».

Впрочем, есть один русский генерал, которого Г. Владимов изображает с такой же любовью и пиететом, как и Гудериана: «Он резко выделялся среди них... в особенности своим замечательным мужским лицом... Прекрасна, мужественно-аскетична была впалость щек... поражали высокий лоб и сумрачнострогий взгляд... лицо было трудное, отчасти страдальческое, но производившее впечатление сильного ума и воли... Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно...» В реальной жизни в лице этого человека прежде всего отмечались рябины, но писатель рисует икону, и по выраженной тенденции автора романа читатель, возможно, уже догадался, что речь идет о перешедшем летом 42-го года на сторону немцев генерале А.А. Власове. 3 или 4 декабря 1941 года (перед «Днем конституции») он якобы находился в ограде церкви Андрея Стратилата, в полутора километрах от Лобни, и единственный во всем Западном фронте владел ситуацией, и, хотя вся Красная Армия отступала, он, конечно же... («Двадцатая армия наступает, власовцы!»). Но главная его слава впереди — как пишет Владимов: «...будет его армия гнать вперед немцев... от малой деревеньки Белый Раст на Солнечногорск — побудив и приведя в движение все пять соседних армий Западного фронта... он навсегда входил в историю спасителем русской столицы...»

Здесь уже, мягко выражаясь, чистое сочинительство. Назначенный командующим 20-й армией 30 ноября 1941 года Власов с конца этого месяца и до 21 декабря болел тяжелейшим гнойным воспалением среднего уха, от которого чуть не умер и позднее страдал упадком слуха, а в первой половине декабря — вестибулярными нарушениями. Болезнь Власова и его отсутствие в течение трех недель на командном пункте, в штабе и войсках зафиксированы в переговорах начальника Генерального штаба маршала Б.М. Шапошникова и начальника штаба фронта генерала В.Д. Соколовского с начальником штаба 20-й армии Л.М. Сандаловым; отсутствие Власова зафиксировано в десятках боевых приказов и других документов, вплоть до 21 декабря подписываемых «за» командующего Л.М. Сандаловым и начальником оперативного отдела штаба армии комбригом Б.С. Антроповым. Поскольку отсутствие Власова, как предположили, будет замечено немецкой разведкой, 16 декабря, по указанию свыше, было организовано его интервью якобы в штабе — Власов находился в армейском госпитале — с американским журналистом Л. Лесюером. Впервые на командном пункте армии Власов появился — всего на час — в полдень 19 декабря в селе Чисмены. Он плохо слышал, все время переспрашивал и был крайне расстроен, когда ему доложили, что «командование фронта очень недовольно медленным наступлением армии» и что «генерал армии Жуков указал на пассивную роль в руководстве войсками командующего армией и требует его личной подписи на оперативных документах». Замечу, что 20-я армия под Москвой по силам была слабее по крайней мере четырех других армий и, может быть, потому вызывала у Ставки командования фронтом нарекания. Утверждение писателя о том, что она привела «в движение все пять соседних армий Западного фронта!», не соответствует действительности, и в сообщение о том, что «гремели имена Жукова, Власова, Рокоссовского, Говорова, Лелюшенко...», имя Власова вставлено Г. Владимовым для апологетики, самовольно и необоснованно: в сообщениях Совинформбюро в декабре 1941 года как «наиболее отличившиеся» в боях под Москвой армия К.К. Рокоссовского упоминалась четырежды, Д.Д. Лелюшенко — трижды, И.В. Болдина — дважды, Л.А. Говорова — один раз, армия же А.А. Власова, так же как и армии Ф.И. Голикова и В.И. Кузнецова, не упоминались ни разу. И награждены за бои под Москвой они были соответственно: Рокоссовский, Лелюшенко, Болдин и Говоров — орденами Ленина, а Власов, Голиков и Кузнецов — по второму разряду, орденами Красного Знамени. В листовке за подписью Власова от 10 сентября 1942 года о его участии в боях под Москвой говорилось более чем сдержанно; пусковым документом для создания мифа о «спасителе Москвы» явилась спустя шесть месяцев, в марте 1943 года, пространная листовка, так называемое «Открытое письмо», где без ложной скромности уже сообщалось: «20-я армия остановила наступление на Москву... Она прорвала фронт германской армии... обеспечила переход в наступление по всему Московскому участку фронта». Эти самовосхваления явились основой для создания мифа о «спасителе Москвы», впоследствии раздуваемого в книгах бывших власовцев, энтеэсовцев и теперь в романе Г. Владимова.

Трудно понять, почему в романе Г. Владимова Тула именуется Тулой, Орел — Орлом, Москва — Москвой, а, например, Киев — Предславлем?.. Зато по прочтении становится ясно, с какой целью командующие армиями выведены под весьма прозрачными псевдонимами — генерал П.С. Рыбалко именуется Рыбко, генерал И.Д. Черняховский — Чарновским и т.д., — и при этом они снабжены многими подлинными биографическими данными своих прототипов, вошедших в историю Отечественной войны. Как ни печально, сделано это автором, чтобы безнаказанно опустить, примитивизировать или мазнуть подозрением достаточно известных людей. Я не буду здесь обелять выведенного в романе сверхмерзавцем, истинным монстром прототипа генерала Терещенко — он был не таким, но чтобы опровергнуть все, что на него навесил автор, не хватит и газетного листа, однако об одном командующем должен сказать.

В конце войны и в послевоенном офицерстве, в землянках, блиндажах, палатках и офицерских общежитиях, где после Победы — в Германии, в Маньчжурии, на Чукотке, на Украине и снова в Германии — я провел шесть лет своей жизни, очень много говорилось о войне. Каждый офицер в связи с ранением или по другой причине побывал на фронте под началом многих командиров и командующих, мы могли их сравнивать, и разговоры в застолье и на сухую были откровенными, поскольку эти люди нами уже не командовали и находились далеко. В разговорах этих с неизменным уважением и теплом нередко возникало имя генерала Ивана Даниловича Черняховского, в неполные 38 лет назначенного командующим фронтом и спустя десять месяцев погибшего в Восточной Пруссии, причем рассказывалось единодушно о его не только отличных командирских, но и удивительных человеческих качествах. В 1943 году моим батальонным командиром был офицер, который, как тогда говорилось, «делал Отечку» с первых суток от границы в Прибалтике под началом командира 28-й танковой дивизии полковника Черняховского. С его слов мне на всю жизнь запомнилось, что даже в эти страшные для нашей армии недели, в сумятице отступления, под огнем и постоянным авиационным воздействием противника Черняховский запрещал оставлять раненых и перед отходом с очередной позиции требовал погребения погибших, чтобы оградить трупы от возможного надругательства. Тот, кто был на войне и попадал под отступление, не может этого не оценить. Генерал погиб под Мельзаком: ехал на командный пункт командира корпуса, сзади машины разорвался снаряд, осколок вошел в левую лопатку — ранение оказалось смертельным. Г. Владимов, изложив обстоятельства гибели, не может удержаться, чтобы не добавить пачкающую подозрением фразу: «Наверно, вторую бы жизнь отдал Чарновский, чтобы рана была в грудь...» Почему он «вторую бы жизнь отдал»? Он что, пытался перейти к немцам или бежал с поля боя?.. А если во время атаки сзади солдата разрывается мина или снаряд, что, смерть от осколка, попавшего в спину, позорнее, чем от осколка, попавшего в грудь?.. Писатель не видит и не понимает войну, однако это еще недостаточное основание, чтобы мазать подозрением погибшего на войне и уже униженного перезахоронением из Вильнюса генерала, сочетавшего талант полководца с замечательными человеческими качествами. Встречаешь эту подлянку, кинутую походя в могилу достойнейшему человеку, и ошарашенно удивляешься: «Зачем?!», а главное — «За что?!!!»