Читать книгу - "Поминки - Бено Зупанчич"

услышать души и крови приказ![37]

Я читал целый час. И когда закончил, мы долго молчали. Мария сидела, не опуская глаз, и по их выражению я понял, что ее мысли постепенно перешли к чему-то совсем иному. К чему же? — подумал я вскользь, а она сказала, заметив мой испытующий взгляд:

— Надо завтра показать отцу.

— Да, — сказал я. — Он спит?

— Спит, — отвечала она, — но сквозь сон он слышит каждый шаг на улице, каждое движение в доме, каждую птицу в саду.

Я посмотрел на часы и встал.

— Он боится?

— Нет. — Она задумчиво покачала головой. — Я не знаю, как это назвать. Это не страх. Это что-то другое, я не знаю что.

— Уже поздно.

— Поздно, — пробормотала она, не двигаясь с места. Я обошел стол и провел пальцами обеих рук по ее волосам.

— А ты тоже слышишь каждый шаг на улице?

Она не ответила. Опустила голову на стол и спрятала лицо в ладони. Положив стихи в карман, я наклонился, Прошептал ей «спокойной ночи» и открыл дверь. Она подняла голову и усмехнулась мне как будто издалека, через пелену чего-то неведомого, все еще отсутствующая и неподвижная.

В своей комнатке я зажег лампу на ночном столике и встал у окна, думая о том, куда бы спрятать стихи. Затем запер их в ящик ночного столика. Сел на неразобранную постель и задумался. Лампа рассеивала по коврику и по полу желтоватый пятнистый круг света, а за ним лежала темнота. И из нее снова выходили люди, знакомые и незнакомые, живые и мертвые. Они были как воспоминание, как предупреждение, как призыв и как упрек.

На стене я с трудом различил написанную маслом картину «Перед грозой». Я погасил лампу, встал, отдернул занавеску и открыл окно. На улице стоял густой мрак и сначала мне показалось, что я забыл отодвинуть занавеску. Я посмотрел на небо — оно было набрякшее, как тело утопленника. Вглядевшись, я заметил по краям облаков кружевные отблески далеких зарниц. Я отошел к постели, присев на край, снял ботинки и подумал, что в самом деле не понимаю, что с ней. Не знаю. Я собирался уже встать, чтобы раздеться, как дверь тихо отворилась. Она вошла, и в темноте я различил что-то белое, перекинутое через руку. Непривычно быстро она прошла вперед, бессильно опустилась на коврик у постели я прислонилась головой к моим коленям Удивленный, я склонился к ней. Мне показалось, она хочет что-то сказать. И я действительно услышал, хотя она шептала едва слышно, едва различимо одно и то же слово, как будто в это мгновение забыла все остальные слова.

Гроза налетела на город, как всадник на одичавшем от испуга племенном жеребце, облака катятся огромными валами, в несколько слоев, нижние задевают за крыши домов, время от времени гремит гром, глубоко, глухо, гулко, молнии освещают серые колокольни и железные купола церквей, черепичные крыши домов, пустые улицы, качающиеся деревья, устремившие куда-то свои кроны, дождь стучит в стекла посеребренными или позолоченными молнией пальцами, и стекла позванивают, точно девушки отвечают нетерпеливым ночным гостям, а дождь все стучит, подчиняясь призывам ветра, стучит неравномерно, порывисто, то судорожно и стремительно, настойчиво, то нежно и ласково, маняще, будто шепчет тайные мысли или просит бог знает о чем; и ночь заглядывает в незанавешенные окна человеческих жилищ, озаренная молниями, любопытная и бесстыдная, взмахивает своими блестящими перьями с каймой из обжигающих стрел, и люди щурят глаза и беспокойно прислушиваются, будто к стуку собственного сердца, трепещущего сильно и требовательно, стесненного в груди.

Часовые у казарм попрятались в будки, они накидывают плащ-палатки и проклинают погоду, не признающую приказов, чуждую сожалениям, — погоду, которая живет своей жизнью, укрощенная и неукротимая. Вымытые улицы пусты, как будто люблянчане демонстративно празднуют какой-то свой праздник, стены домов намокли, смешно и наивно ворчат водосточные трубы; решетки канализации, журча, поглощают накопившуюся воду. Когда гроза вдоволь набуйствовалась, с севера резко потянуло ветерком. Властным движением он убрал последние обрывки туч с похолодевшего неба — звездного, чистого, далекого. Успокоились деревья, усталые и промокшие, утихли трубы и водостоки, солдаты вылезают из будок и осторожно перешагивают через лужи на тротуарах. В воде, как и на краю неба, отражается утро.

Гроза не дала ей сомкнуть глаз. Она прислушивалась к ударам грома — они докатывались издалека, бог весть откуда, и разражались, как нарочно, над самым домом в оглушительный гул. Слабо державшиеся в рамах оконные стекла тряслись, вызывая тоску. Дождь барабанил по деревянным ставням и приносил воспоминания — неясные, едва различимые, но все же воспоминания, от которых сжималось горло. Она оглядывалась на окно — свет молний проникал в ее комнату через щели в ставнях и на миг освещал противоположную стену — стену над постелью, где висело изображение девы Марии, которой ангел, преклонив колени, возвещал непорочное зачатие. Холодный слепящий свет и нестройный рой мыслей. Гроза была предвестником весны и лета, а весна вносила в кровь жгучую отраву. Этот яд, воспоминания, тоска и мысли сливались в ненависть, тем более требовательную и непреодолимую, что к ней примешивалась распалившаяся страсть. Тело жаждало любви, оно истомилось ожиданием.

Обливаясь жгучими слезами, она задыхалась. Когда гроза пронеслась, она встала и распахнула окно. В комнату проник свежий утренний воздух. Деревья заметно вздрагивали, точно были не в силах сразу успокоиться после того, что случилось, а в окнах домов на противоположной стороне улицы уже блеснул розовый свет утра. Ей не хотелось больше ложиться. Она придвинула к окну стул и села. Над крышами домов сверкал круглый кусок омытого, переливающегося зеленым цветом неба, и даже уродливая черная труба пекарни казалась стройной и блестящей. По улице торопился, крупно шагая, мужчина в форме железнодорожника. Через плечо у него висела сумка проводника, за поясом — закопченный фонарь. Шаги его, исполненные пустоты и отчаяния, отлетали от голого тротуара.

Если бы здесь был Карло. Но Карло нет. С тех пор как его нет, жизнь Филомены — легкомысленный, страстный порыв, жажда наслаждений — кончилась, остались вялость и безразличие. Отец посмеивался над ней, но молчал. Антон только однажды процедил сквозь зубы: «Ты связалась с итальянцами, а Нико — с коммунистами». Мать ведет себя странно, она не сочувствует, хотя и не смеется над ней, и все же ей, вероятно, кажется естественным и справедливым, что Карло убили. Впрочем, все это проходит мимо нее, как пролетает птица мимо окна, у которого она сидит, — не коснувшись ее. Одинокая, она подавлена, сломлена, опозорена. Если ей нужно выйти из дому, она выходит только