Читать книгу - "Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе"

немцев оставалась ущербной в двух отношениях сразу: во-первых, они были расистами, а, во-вторых, развязанную ими войну можно было выиграть только посредством тактики, граничащей с геноцидом – и это в лучшем случае. Германия с самого начала значительно уступала противнику в живой силе и технике, и единственным путем к победе было нанесение еще одного из тех молниеносных ударов, какими вермахт прославился с 1939 года. Такой прием предполагал быстрое передвижение бронетанковых дивизий, но плохие дороги на Востоке и огромные здешние расстояния воспрепятствовали этому. К тому же немецкая армия по-прежнему в значительной степени зависела от конной тяги. Военным специалистам хорошо известно, что единственным способом справиться с подобными сложностями всегда оставались реквизиции и мародерство – по сути, старые обыкновения всех армий. Но в такой отчаянно бедной стране, как Советский Союз, обращение к подобной тактике автоматически влекло за собой массовый голод среди покоренного населения. Это, впрочем, не было какой-то особой проблемой для немецкого верховного командования. Вопреки многочисленным и повторяющимся попыткам обелить деяния гитлеровских солдат, большая часть командного и рядового состава разделяла нацистскую установку, согласно которой немецкой армии на Востоке приходится иметь дело с еврейскими, славянскими или азиатскими «недочеловеками». Причем это предубеждение лишь усиливалось беспросветной нищетой, обнаруженной немцами в СССР, и неистовством противника, с которым они столкнулись в боях[12].

Советское общество, оставаясь под суровым руководством сталинского режима и реагируя на смертельную угрозу войны на уничтожение, исходящую от врагов-расистов, приняло брошенный ему вызов. Красный колосс выставил против гитлеровцев 34,5 миллиона солдат и офицеров регулярной армии, а также десятки или, возможно, сотни тысяч «партизан»[13]. Эти простые, в общем-то, люди, обычные мужчины и женщины, совершили то, чего до них не удалось сделать никому, – они остановили, развернули и разгромили непобедимый вермахт в одной из самых жестоких войн прошлого века[14]. Эта победа досталась горькой ценой неимоверных потерь и ужасающих страданий. Советский Союз потерял 25 миллионов, а может быть, и 27 миллионов жизней, в основном гражданских лиц; среди них по меньшей мере 7,8 миллиона составили военнослужащие регулярной армии[15]. Согласно официальной статистике, почти 3 миллиона бойцов вернулись с фронта инвалидами; кроме того, смело можно предположить, что еще более великим было число тех, кто позже страдал от физических, психических и социальных последствий этой грандиозной бойни[16]. Моя книга – как раз об этих мужчинах и женщинах, о том, как бывшие фронтовики и фронтовички пытались встраиваться в жизнь послевоенного общества и находить для себя место в одной из самых суровых социально-политических систем Европы.

После завершения боевых действий ветераны всех воюющих стран требовали для себя признания и поддержки. Организованные движения выживших на поле боя нередко оказывали заметное влияние на политический процесс. Разумеется, принимаемые государственной властью законодательные меры, как и политические ориентиры ветеранского движения, варьировали от страны к стране, но потребности, запросы и требования бывших солдат повсеместно оказывались в центре политической борьбы. И действительно, к 1935 году ветераны на Западе обозначили себя в качестве такой «политической проблемы», весомость которой позволила внести термин «veteran» в популярную «Энциклопедию социальных наук», где он весьма логичным образом разместился между понятиями «vested interests» и «veto»[17]. Те, кто выжил в боях, внесли огромный вклад в искусство XX века: так, трудно представить себе литературу межвоенной поры без Георга Гроша, Зигфрида Сассуна, Эрнста Юнгера, Эриха Марии Ремарка или Эрнеста Хемингуэя; послевоенную литературу – без Гюнтера Грасса или Джозефа Хеллера; теорию культуры – без Раймонда Уильямса; историю – без Эдварда Палмера Томпсона. Учитывая этот общий контекст, один из главных тезисов моей книги покажется, возможно, не слишком оригинальным: после Второй мировой войны ветераны стали важной социальной силой в советском обществе. В конце концов, бывшая Российская империя, ныне переименованная в Союз Советских Социалистических Республик, вынужденно приняла на себя непомерную долю страданий, разрушений и смертей той войны. Из примерно 60 миллионов погибших, которых унесли фурии немецкого милитаризма и расизма, по меньшей мере 42 % пришлись на советские потери[18].

С победой страдания не закончились; советские ветераны возвращались в разоренную и опустошенную страну. Безусловно, и до нападения немцев в Советском Союзе царила экономика дефицита, но материальные разрушения, вызванные войной, трудно переоценить. По официальным данным, 1710 городов и поселков, а также более 70 000 деревень были стерты с лица земли. Совокупные экономические издержки всеобщей разрухи более чем в двадцать раз превышали национальный доход 1940 года. Два миллиона человек встретили день Победы, проживая в землянках, а не в нормальных домах[19]. Что еще хуже, деструктивную политику 1930-х годов возобновили сразу же после того, как победа была обеспечена. Победоносная война убедила политическое руководство СССР в том, что «сталинская революция» была верным курсом, и, ожидая столкновения с Соединенными Штатами Америки, диктатор не видел иных вариантов, кроме как восстановить страну по довоенному образцу. Разделяемым многими гражданами надеждам на послевоенное смягчение режима, отмену колхозов или более свободный культурный климат не суждено было сбыться. Несмотря на серьезные дискуссии об экономических реформах, которые велись в государственном аппарате, никаких преобразований не последовало. Колхозный строй был восстановлен, творческую интеллигенцию снова начали терроризировать, а ветеранам было велено возвращаться к работе, а не почивать на лаврах боевых заслуг. Война закончилась; пора готовиться к следующей[20].

Впрочем, каковы бы ни были намерения режима, наследие войны нельзя было упразднить. Просто игнорировать произошедшее не получалось: слишком глубоки были шрамы, слишком страшны воспоминания, слишком велики разрушения. Постепенно оформлялась культура памяти, которой предстояло стать важным наследием войны[21]. Послевоенный сталинизм предпринял попытку подменить память о массовых страданиях и массовом героизме нарративом, который фокусировался на Сталине как «главном герое войны». Но с 1953 года, после смерти диктатора и десталинизации официального дискурса, начала появляться более популистская версия Победы. Культ того, что на государственном уровне было названо «Великой Отечественной войной», окончательно оформился в 1965–1985 годах; этот период был отмечен частичной ресталинизацией, а также патриотической помпезностью и монументальностью[22].

В разные периоды оформления этого культа ветераны приобщались к нему в различной мере. Но даже на первой стадии они ни в коем случае не молчали. Официальная репрезентация возвращения домой в виде преисполненного энтузиазма погружения вернувшихся героев в тяжкий труд по строительству (или обновлению!) социализма разделялась частью ветеранов, выдвинувшихся в послевоенные годы на руководящие посты по всей стране. Но такие люди составляли меньшинство. Временами фронтовики пытались публично отстаивать собственное право помнить войну такой, какой она запечатлелась в их памяти – включая