Читать книгу - "Поминки - Бено Зупанчич"

деньги, стоят у окошка?

— Да, у окошка.

— Но почему обязательно у окошка?

— Чтобы привлечь мужчин.

— Ага. — И через некоторое время опять: — Но почему они хотят привлечь обязательно мужчин?

— На корабле мужчины одни, и, когда они приходят в порт, им нужны женщины.

— А почему же им нужны женщины?

Поклукар улыбается. Потом он становится серьезным и начинает говорить. И снова открывается мир, на этот раз другая сторона мира, которую могло лишь смутно чувствовать ее сердце, бездна ужасов, вызванных социальными условиями и слабостями человеческими. И во всем этом есть что-то недосягаемое, то, что ее больше всего волнует: что же такое любовь между мужчиной и женщиной?

— А если у матроса дома жена?

Поклукар морщит лоб и только спустя некоторое время отвечает:

— Человек не всегда сам себе хозяин.

Я сидел навострив уши, хотя и смущался от ее глупых вопросов. Я перевожу разговор на другую тему:

— А правда, что, когда на корабле умирает человек, его бросают в море?

— Правда, — отвечает Поклукар. — А что с ним еще делать?

У ограды, отделяющей их сад от нашего, я говорю Марии:

— Вчера я слышал, рассказывали, кто-то повесился из-за любви.

— Правда?

— Правда. Он любил девушку, а она его нет. Он был влюблен по уши.

— Неужели это так ужасно?

Я пожимаю плечами — мне не хочется сознаться, что я не знаю.

— Мой старик говорит, что ни одна женщина под солнцем не стоит того, чтобы из-за нее вешаться.

— Почему — под солнцем?

— Ну, так говорят. Ни одна женщина на свете.

Мария не знает, что на это сказать. Вечером она спрашивает отца:

— Папа, это правда, что ни одна женщина под солнцем не стоит того, чтобы из-за нее вешался мужчина?

— Девчурка, откуда только ты это берешь?

На другой день она говорит:

— Твой папа не прав. И вешаться неправильно. А мужчина и женщина, несмотря ни на что, равны между собой.

Я пожимаю плечами, мне становится стыдно, и я отвечаю:

— Мой старик вообще их не любит, женщин.

И опять Мария не знает, что сказать. Жизнь становится сложной.

— Я сегодня читал, — начинаю я, — о китайском обычае: там женщинам с раннего детства бинтуют ноги, чтобы они были совсем маленькие. Из-за этого им потом всю жизнь трудно ходить.

— Разве у них такие большие ноги?

— Не знаю, просто у них такой обычай.

— Это глупый обычай, — говорит Мария.

— Тебе, — заявляю я, слегка смутившись, — тебе не пришлось бы их бинтовать, они у тебя все равно маленькие.

Мария не знает, как выйти из положения. Ее спасает от полного замешательства мой карманный фонарь — большой, продолговатый. В саду уже темнеет, фонарь вспыхивает так, что невозможно смотреть, и узкий длинный луч света бежит через улицу, мимо соседних домов и исчезает в бездонном небе.

— Мировой фонарь, да?

— Ага.

— Смотри!

Я направляю луч на трубу их дома. Круглый зайчик скачет по почерневшей крыше. Мария вспоминает месяц у Андерсена и его лучи, которые спускались посмотреть, как живут люди на земле. Я свечу через дорогу в окно старого дома. В кругу света она видит в окне цветущую пеларгонию — цветы ее вечером кажутся совсем черными.

— Посвети в небо.

Я поднимаю фонарь: луч света взметнулся вверх и где-то исчез. Мы оба прижимаемся к фонарю, чтобы проследить за его светом, и на секунду наши щеки касаются. Только на секунду. Потом Мария говорит:

— Звезды так далеко…

— Жалко, — говорю я.

— Покойной ночи, Нико!

— Покойной ночи, Мария!

На пороге дома Мария оборачивается и жмурится — я издали свечу ей в лицо. Затем я гашу фонарь и снова зажигаю его: теперь он ласкает ее грудь, колени, ступни, потом одиноко пляшет перед порогом и беззвучно гаснет.

Память об этом живет долго, хотя проходят недели, месяцы, годы. Однажды вечером мы опять встречаемся у ограды, и Мария спрашивает:

— У тебя еще цел тот фонарь?

— Цел, — отвечаю я.

— А помнишь, как мы иногда светили?

— Помню. Еще бы! Погоди!

Через минуту я возвращаюсь, мы прислоняемся к ограде, и я принимаюсь зажигать и гасить фонарь; я поворачиваю его, и мы постепенно, кусок за куском, открываем мир: пышную верхушку растущего неподалеку осокоря, почерневшую трубу паровой пекарни, окно, на котором вместо пеларгонии стоит теперь банка маринованной брусники, номер какого-то дома, под которым написано запыленное название улицы, медную ручку в форме собачьей головы на парадной двери, летучую мышь — она все порхает вокруг деревьев, и мы никак не можем поймать ее лучом. Она исчезает, едва мы ее касаемся. И нам все кажется, что мы слышим мягкое хлопанье ее крыльев. Все, что мы видели сотни раз и в то же время как бы впервые, оживает в неподражаемых видениях, которые возникают в середине светлого круга, возвращающего предметы из темноты на свет очищенными и позолоченными. Мы разговариваем шепотом, как будто у нас какая-то тайна, мы улыбаемся, и ее глаза поблескивают в отсветах фонаря. Она говорит:

— Мы сейчас с тобой совсем не такие, как днем… Посвети в небо, Нико!

Я ставлю фонарь на колышек ограды, луч бьет вверх, похожий на перевернутую колонну. Вверху Млечный Путь, вверху звезды, они поглощают наш скромный лучик. Границы исчезают. Мы опять сближаем головы, чтобы проследить путь света. И снова наши щеки соприкасаются. Мария смотрит вверх и чувствует, что мои губы коснулись ее лица. Она хочет отодвинуться, но не может — я положил руку на ее плечо и прижимаю ее к ограде. Мы остаемся так мгновение и еще мгновение, затем девушка упирается руками в ограду, мягко вырывается, молча поворачивается и медленно уходит в дом. Войдя в комнату, она не зажигает света. В темноте она садится к окну и прячет лицо в ладони. В саду темно. И вдруг его пересекает узкая полоска света. Она останавливается на фасаде дома напротив. Однако вскоре она начинает плясать, описывая странно знакомые кривые линии, Мария смотрит на них, размышляет и вдруг понимает. Она прижимает холодные ладони к разгоряченному лицу, она готова заплакать. Я передвигаю фонарь, светлое пятно движется, пишет и затем стирает одну за другой буквы ее имени.

Мария!

Как будто кто-то позвал ее издалека. Она просыпается, вскакивает, взгляд ее на миг становится растерянным. Затем она быстро подходит к постели и кладет руку мне на лоб. Лоб не слишком холодный и не слишком горячий. Я открываю глаза и спрашиваю:

— Мария, это ты?

— Да.

Она садится на край постели и всматривается мне в лицо.

— Сверчок, — шепчу я.

— Да, — отвечает Мария, — не думай о нем.

— Сверчок, — говорю я, — Сверчок