Читать книгу - "Неизвестные лики войны. Между жизнью и смертью - Олег Казаринов"

Военная пропаганда врагов, напротив, была с психологической точки зрения совершенно правильной. Англичане и американцы рисовали немцев в виде варваров и гуннов, этим они подготовляли своего солдата к любым ужасам войны».

После Первой мировой все стали изображать врага кровожадным. Но это была «палка о двух концах». С одной стороны, это пробуждало к врагу ненависть и решимость бороться до конца, с другой — вызывало чувство страха перед встречей с ним в бою.

Где в этом аду солдату найти светлую отдушину? В письмах из дома? Но зачастую в этих письмах сообщалось о разрушениях, голоде, гибели родных и друзей, измене любимых. В обращении к Богу?

«…Смотришь: у ребятишек этих, коммунистов только что испечённых, и которые потом все валялись полураздетые на том берегу (Днепра), у каждого на шее крестик. Вырезанный из консервной банки, на ниточке. Потому что на Бога одного надеялись, а не на этих (политработников)…»

Капелланы союзников во время Второй мировой войны жаловались начальству, что их заставляют соединять несоединимое: проповедь любви к ближнему с проповедью убивать немцев.

И на солдат, ищущих возможность дать хотя бы чуть-чуть отдыха своей измученной душе, во время войны сыпались слова молитв: «Бог да благословит ваши штыки, дабы они глубоко вонзались в утробы врагов. Да направит наисправедливейший Господь артиллерийский огонь на головы вражеских штабов. Милосердный Боже, соделай так, чтобы все враги захлебнулись в своей собственной крови от ран, которые им нанесут наши солдаты».

Нет, на войне всюду убийство, кровь, смерть. Не забудешься, не убежишь.

Ещё одним из проявлений психических нарушений военного времени является попытка военнослужащего «вычеркнуть боевые эпизоды из своей памяти». Последствиями таких реакций чаще всего являются различные дисциплинарные проступки. Мародёрство. Рукоприкладство. Невыполнение приказа. Пораженчество.

Это не только разгильдяйство, проявляемое несознательными бойцами. Часто это психические нарушения, происходящие незаметно, подкрадывающиеся изо дня в день, из недели в неделю.

Из писем германских солдат с фронта:

«Я очень редко плакал. Плач является выходом, если долго находишься во всём этом. Только тогда, когда я снова буду с вами, переживая всё это, вероятно, мы будем много плакать, и ты поймёшь своего мужа» (1941 год).

«Как может человек всё это вынести! Есть ли все эти страдания Божье наказание? Мои дорогие, мне не надо бы всё это писать, но у меня больше не осталось чувства юмора, и смех мой исчез навсегда. Остался только комок дрожащих нервов. Сердце и мозг болезненно воспалены, и дрожь, как при высокой температуре. Если меня за это письмо отдадут под трибунал и расстреляют, я думаю, это будет благодеяние для моего тела» (1942 год).

И проигравших в борьбе со страхом, сломленных людей — нет, не людей, а «комки дрожащих нервов» — отдавали под трибунал. Расстреливали, вешали, рубили им головы во все времена.

В древности к войскам, проявившим трусость, применялась «децимация» — казнь каждого десятого.

«Между двумя огнями» оказывались солдаты XVII–XVIII веков, которые «должны бояться офицерской палки больше, чем врага». За отсутствие стойкости в бою четвертовали, пропускали сквозь строй, заковывали в колодки. Так, в 1702 г. после взятия Нотебурга был «повешен Преображенского полку прапорщик да солдат 22 человека за то, что с приступу побежали…» Во время Прутского похода на каждом ночлежном пункте русской армии устанавливались виселицы, как предупреждение о немедленной казни без суда за всякую попытку к бегству. Пётр Первый, например, вообще в качестве воспитательных мер придерживался внешне эффектных казней — четвертованием или «колесом». В годы Семилетней войны прибегали к так называемой «политической казни» бежавших — им отрубали уши или кисти рук.

В октябре 1806 года под Йеной прусским офицерам приходилось вытаскивать из домов разбежавшихся солдат и пороть их, чтобы заставить вернуться в строй накануне решающего сражения.

Самих офицеров разжаловали, бросали в крепость, ссылали. («Гильотина уничтожила у офицеров всякую склонность к предательству».)

Со временем меры ещё более ужесточались.

28 сентября 1941 года генерал армии Г.К. Жуков издал шифрограмму № 4976, где говорилось: «Разъяснить всему личному составу, что все семьи сдавшихся врагу будут расстреляны, и по возвращении из плена они также будут все расстреляны».

Начальник штаба ОКБ, генерал-фельдмаршал В. Кейтель подписал приказ от 5 февраля 1945 года: «За тех военнослужащих вермахта, которые, попав в плен, совершают государственную измену и за это по имперским законам должны приговариваться к смертной казни, отвечают их родные своим имуществом, свободой или жизнью».

Казалось бы, людей не стрелять надо, а лечить, но во время войны это невозможно. Некогда. Других людей нет. И «клин выбивали клином». Со страхом боролись при помощи страха.

Военюристы признавались: «Страх был нужен, чтобы заставить людей идти на смерть. И это в самые напряжённые бои, когда контратаки, а идти страшно, очень страшно! Встаёшь из окопа — ничем не защищён. Не на прогулку ведь — на смерть! Не так просто… Я ходил, иначе как мне людей судить? Потому и аппарат принуждения, и заградотряды, которые стояли сзади. Побежишь — поймают. Двоих-троих расстреляют, остальные — в бой! Не за себя страх, за семью. Ведь если расстреливали, то как врагов народа. (…) Страхом, страхом держали! Что касается нас, то в месяц мы расстреливали человек 25–40. Это я потом, когда подсчитали, ужаснулся».

Слово ветерану В. Котову: «…Расстрелами дезертиров и паникёров у нас до холодов сводный взвод нашей же дивизии занимался. И все знали, кого и за что расстреливают. А потом все мы по приказу маршем проходили по месту захоронения расстрелянных трусов и паникёров, чтобы и памяти о них не осталось, как говорил замполит в заключительном слове. Страшно? Верно. Но все понимали, что, наверное, так и надо было, раз ничего другое уже не действует. (…) Война же шла! А чтобы понять войну, её пережить надо».

Другой ветеран, инвалид войны П. Соловьёв, вспоминал такой эпизод: «Командир приказал мне сбегать в тыл и поторопить доставку (снарядов). Я сломя голову без оружия и пилотки побежал выполнять приказание. Тут я заметил, что по всему полю, пятясь, отступает пехота. Среди отступающих я заметил капитана, который, матерясь, пытался остановить солдат. Причём он расстреливал каждого, к кому подбегал. Я бежал прямо на него. В этой ситуации я не мог объяснить причину, зачем я бегу и куда. Он подбежал ко мне: „Где твоё оружие, сволочь?“ и в упор выстрелил в меня. Пуля просвистела над ухом. Я упал на землю и с ужасом ждал контрольного выстрела. Но капитан был уже далеко от меня. Он расстреливал каждого, к кому подбегал. Я поднялся и побежал на передовую в свой расчёт (вернулся, не выполнив приказа! — О.К.). Снаряды нам подвезли. Мы отбили танковую атаку, потеряв 2/3 своего батальона. После боя меня бил озноб. Смерть тебя ждала не только впереди, но и сзади. О войне написано много. Но вся правда ещё не написана».