Читать книгу - "Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов"

Сегодня бабушка Настя подняла Валерика рано: еще Гимна радио не играло. Отвела полусонного к лавке хлебной и поставила в очередь, занятую ею заранее, а сама пошла супчик на скорую руку готовить да на базар собираться.

— А когда хлебец возьмешь, дак на участок слетай и накопай картошечки к обеду, внучек ты мой. Да воды наноси из колонки бидончиком. Да с Божьей помощью и пол протри. Да по грядке огуречной не топчись, а с борозденки руками пошарь. А сделаешь, как говорю, дак будешь молодцом!

— А зачем ты мне напоминаешь, когда я сам все знаю!

— Дак это ж я самой себе напоминаю: может, старая бабка что забыла, дак ты и подскажешь, внучек ты мой!

И скорыми шажками поспешила бабушка к бараку, здороваясь с людьми доброжелательно.

Наставляет Валерика бабушка делать все аккуратно, а не чтоб как попало. Не забывает и слово похвальное вовремя вставить, и улыбнуться к месту.

Приятно Валерику чувствовать взрослым себя, ответственным парнем. Когда в него чувство такое вселяется, он хлебный довесок не ест на ходу, а терпит до дома. И злую овчарку, по кличке Пантера, не дразнит, хоть она напряглась и одним глазом из щели заборной за Валериком наблюдает и ждет: вот он сейчас на нее замахнется и «ух!». И тогда она зубы ощерит и лаем зайдется, привязь цепную терзая… Но мальчик, один из «пугателей», мимо проходит…

Дом отцовский сгорел, а участок под садом остался. И бабушка с мамой там грядки разбили, засеяли и засадили. И огород теперь кормит, и вот-вот созреет сад.

Сегодня он Фрицу принес с десяток морковинок, в озере мытых.

Напрягая гусеничный трактор, немцы рушат остатки стен. Глыбы кирпичные падают с грохотом тяжким, и белесая пыль облаками взвихряется и в бурьян оседает, будто прячется в нем.

Упавшие глыбы немцы зубилами да молотками разбивают на меньшие, расклевывают на отдельные кирпичи, чтобы выполнить норму дневную. А в глыбы монолитной прочности они кувалдами вгоняют клинья самокальной стали. Но с каждым часом работы изнуряющей кувалды наливаются тяжестью свинцовой, а клинья, едва вбитые в тело глыбы, враждебно гудят, оставаясь неподвижными.

А белое солнце в полнеба пылает огнем беспощадным!

Намахавшись кувалдами, немцы под стену садятся, в тенек отдышаться.

О, майн Готт! Как обрыдла им эта работа! Эти кувалды! Проклятый этот кирпич в монолитно-железной кладке! Эти глыбы, что отбирают здоровье и силу до состояния тупой опустошенности!

Прибитый жарой и усталостью, плетется под стену Фриц. Садится, как падает, и закрывает глаза. Выпростав ноги, лоскутом из кармана вытирает лицо и шею и обессилено руку роняет с тряпицей цветастой.

— На морковинки вот погрызи, — предлагает Валерик.

— Молодец, — шепчет Фриц и жестом показывает, чтоб Валерик сам положил ему в карман мундира эти морковинки, закрывает глаза и, отдавшись усталости, отрешенно молчит.

«Ухайдакался Фриц! — отмечает Валерик. — И немцы другие уже доходягами стали. Меня не хотят замечать…. А тут еще столько развалин! Да в городе сколько!.. Бедные немцы, зачем же вы столько руин натворили? Набомбили зачем, навзрывали?»

Задремавший Фриц пожевал губами.

— Ты, наверно, уже хочешь есть, потому и молчишь. Потерпи. Я тоже всегда хочу есть, но терплю. Что ты чмыхаешь носом и усмехаешься? Монголка так делает, когда ей в нос травинку всунешь. Она тоже чмыхает, но не улыбается…

Валерик говорит негромко и осколком кирпича почесывает цыпки на ногах: «Быстро как замурзатились! Потому, что без мамки. Перед школой придется отпаривать и тереть кирпичом, мамка так обещала. Собственноручно, сказала, буду тереть… Хотя, у меня пустяковые цыпки! А вот у Толяна! Вот то цыпки! Аж синие! Когда мокрые…»

Перекур закончился. Разбитые жарой и усталостью, немцы встают, с омерзением, вяло бредут они к стенам упавшим, какое-то время раздумывают: то ли они собираются с силами, то ли пытаются время тянуть. Наконец поднимают кувалды, как ненавистное что-то, и немощно бьют по клиньям почти неподвижным.

И так в течение дня.

Перед обедом большой перекур наступает. Немцы, что разбивали кирпичные глыбы, в тенек забираются и в блаженной истоме онемевшего тела лежат без движений и мыслей.

— Я домой ухожу, а то скоро обед. На площадку машины пришли за щебенкой. У них грузчиков нету, так что вам за погрузку по рюмке горелки нальют. Собирайся. Машину погрузишь и остограмишься перед обедом.

Фриц тяжело вздохает и в полудреме шепчет по-немецки что-то.

— А я думал, ты меня не слышишь. А ты слышишь и молчишь. Ты как дядя Ваня-корявочник. Спросишь его: «Дядя Ваня, дадите мне крючок номер третий за вот эту медяшку или за железяку?» А он молчит. Ты думаешь, что он не слышит. А он уже не говорит нарочно, что крючки и леску он дает только за кости и тряпки-корявки. Мы это знаем, но спрашиваем. Потому что не можем костей набрать и тряпок, когда мяса никто не ест, а тряпки мы сами носим…

Не отошедший еще от дремы тяжелой, Фриц продолжает сидеть с закрытыми глазами и поникшей на грудь головою. Мундир его ветхий распахнут. Синяя майка, в темных разводьях пота, прилипла к телу… Но рука уже ищет в кармане платок носовой, чтобы вытереть шею и в бисерках пота лицо.

«Разве это тот самый немецко-фашистский захватчик? Солдат Адольфа Гитлера? — глядя на Фрица сморенного, не хочется верить Валерику. И не хочется думать, что Фриц когда-то в наших солдат стрелял. — Стрелял, но не убивал! Убивали немцы другие. Немцы фашистские! Они же и зверства творили, и злодеяния, как сказали об этом по радио».