Читать книгу - "Смерти смотрели в лицо - Виктор Васильевич Шутов"

— Возможно, я это и хочу сделать,— сказала санитарка, глядя в упор на незнакомого человека. На щеках вспыхнул румянец.

Быльченко взял ее за локоть и отвел в сторону. Закурил и тихо сказал:

— Это, конечно, похвально, но не нужно так громко. Тебя как величают?

— Называйте Тамарой.

— У меня дочка Тома. Ждет, не дождется своего батьку... Ему бы бежать из этого пекла, да больно товарищи хорошие попались, пособить нужно.

— Как это сделать? — уже заинтересованно спросила Тамара.

— Я вот, спасибо молотку и ключу, могу пользоваться кое-какой свободой. С тобой разговариваю. А я ведь пленный, как те, что за стеной.

— Мне бы...— начала взволнованно санитарка, но не договорила — в коридоре появился старший команды пленных и закричал:

— Эй, Быльченко! Ты куда запропастился?

— Я тут! Прикурить просил,— отозвался Даниил Иванович, а Тамаре шепнул: — Завтра на этом месте.

Через месяц часть больных и раненых из лагерного лазарета разместили в здании поликлиники. Ковалев договорился с главным врачом гражданского отделения Ильинским, что его коллеги будут обслуживать пленных. И тут медики услыхали о лагере такое, что кровь стыла в жилах.

Лагерь военнопленных — дулаг[7] 162 — был организован на территории заводского клуба в декабре сорок первого года. В него согнали пленных из всех мелких, временных лагерей, расположенных в черте города.

В начале февраля сорок второго пригнали семь тысяч из каракубского лагеря. Начальником назначили зондерфюрера Линенберга, сотрудника СД. Из головорезов и подлецов он создал полицию. Они ходили по лагерю с палками и длинными рогачами. Безо всякой причины избивали пленных до смерти.

На третьем этаже сожженного здания клуба в комнате, перегороженной плащпалаткой, помещалась так называемая санчасть для больных и раненых. Их обслуживал лагерный врач-немец по фамилии Чарский. Он не расставался с резиновой плеткой, называя ее своей «физиотерапией». К нему обращались с жалобами на боли в желудке, а он хлестал пленного до крови и заставлял бегать.

— Чего притворяешься, симулянт? — кричал Чарский.

Мертвых из каменных палат сносили в вестибюль. Они лежали в заиндевевшем здании, пока во дворе рыли для них могилы в мерзлом грунте. Перед захоронением никто не осматривал, не проверял пульс. Как-то Чарский проходил по вестибюлю и увидел у дверей бездыханное тело. Он накричал на санитара и приказал убрать его за перегородку, откуда мертвецов таскали в ямы. Пленного раздели догола и бросили возле печки. Через некоторое время часовой испуганно вытаращил глаза и застыл на месте. Тот, кого приняли за мертвеца, отогрелся у печки, зашевелился, встал на четвереньки и пополз к двери, еле слышно шепча:

— Доктор, я не мертвый... Дайте мне одежду...

Об этом доложили Чарскому, и он приказал сбрасывать умерших в лазарете с третьего этажа.

За попытку к бегству расстреливали перед строем или сажали в подвал клуба вместе с политработниками Красной Армии и евреями. За ними приезжала стального цвета машина-вагон. Набивали ее пленными, закрывали герметически двери и отправляли на Калиновку. Следом в легковой машине ехали Линенберг и его секретарь Плойц.

По соседству, в бывшей 14-й школе, размещалась комендатура лагеря. Здесь также был карцер для выявленных коммунистов, комсомольцев, политического состава и евреев. Допросы вел поляк-переводчик фельдфебель Федорко.

На одежде красной краской писали «коммунист», «комсомолец» или ставили знак вопроса. У евреев на лбу, одежде и обуви рисовали белые шестиконечные звезды. Допрашивали круглые сутки. В камеру врывались гестаповцы. Федорко тыкал пальцем в первого подвернувшегося под руку. Тому давали котелок баланды, смешанной с холодной водой, и заставляли есть. Затем приказывали лечь на пол. Сверху крест-накрест клали пленных. Федорко и гестаповцы подходили к ним и били палками. В камере стояли стон, крики, кровь растекалась по полу. «Пирамида» разваливалась. Нижний, полураздавленный, лежал без движения. После избиения обреченных ставили в одну шеренгу. Фельдфебель приказывал крайнему:

— А ну, Сеяя, ударь соседа. Получишь хлеба.

Тот, кого он называл Сеней, обессиленный, с дрожащими коленями, пытался достать рукой щеку товарища. Удара не получалось, но истощенный человек падал от легкого прикосновения.

— Разве так бьют, Сеня? — спрашивал Федорко. Он хватал жертву за ворот рубашки, ставил против себя и кулаком бил в лицо. Пленный, теряя сознание, словно колода, катился к стенке.

Из карцера, как и из клубного подвала, «душегубка» забирала изувеченных людей и тяжело ехала по улицам города.

Рассказы очевидцев ожесточали сердце Тамары. На людях она не выдавала своего гнева и боли. Только по ночам заливалась слезами. До галлюцинации ясно видела за колючей проволокой своего мужа.

Тамара — Анна Леднева — до войны работала санитаркой в центральной поликлинике, жила по соседству в деревянном бараке. Во время оккупации, похоронив ребенка, перебралась в дом врачей. Небольшой шкаф, сундук, кровать, стол да патефон — все ее богатство. Чтобы не умереть с голоду, пошла работать в поликлинику... Встречи с Быльченко участились. Он попросил подыскать квартиру, где можно перепрятывать освобожденных. Тамара пообещала.

— Но если немцы пронюхают, знаешь, что будет? — спросил Даниил Иванович.— Читала объявление о расстреле девчат?

— Не пугайте,— ответила она.— Вы ведь тоже рискуете.

— Лады,— сказал слесарь и протянул ей ключ,— От тех дверей.— Он кивнул в сторону большого шкафа, который стоял у деревянной перегородки, отделявшей коридор поликлиники от части разбитого корпуса. Из его окон легко было пробраться в кочегарку.

— Все проверено. Каждую среду в пять вечера жди стук в дверь. Три раза... Сумеешь отодвинуть шкаф?

— Постараюсь.

К вечеру поликлиника опустела. В длинном коридоре раздавались шаги уборщиц. Тамара тщательно мыла полы, подолгу вытирала стулья и шкафы. Ее напарница закончила уборку и собралась домой. Проходя мимо, недовольно пробурчала:

— Для кого стараешься, дуреха?

Тамара осталась одна... От волнения гулко стучало сердце. Неторопливо вытирая пол, все ближе и ближе подходила к шкафу. Неожиданно из рук выскользнула швабра, и резкий хлопок, как выстрел, прозвучал в пустом коридоре. Она прижалась к стене и замерла. Пришла в