Читать книгу - "Возвращение - Майрон А. Готлиб"

рисование всегда было и по сей день позорно остается флагманом. Вероятно, поэтому череда глаза-руки-кисть-полотно всегда магически привлекала неудовлетворенное любопытство и ненасытную потребность заполнить вакуум неумения и незнания наблюдением и анализом. Если я не предназначен делать это, то хотя бы знаю, как это делают другие.

В первых эпизодах маминой истории она, семнадцатилетняя, на четыре года взрослее меня, начавшего слушать ее рассказ, была моей старшей сестрой, сильной, бесстрашной, умудренной опытом. С каждым годом по мере моего взросления разница сокращалась, пока окончательно не стерлась. И это уже не она, а я выживал в Вагоне. С того момента, когда я стал старше нее … той, какой она была в последний день тех событий, она начала превращаться в одинокую, напуганную, беззащитную девочку. И это вызывало во мне жгучую горечь бессилия, которая с годами менялась и никогда не исчезла.

Пять лет в моем мозгу и памяти складывалась пирамида истории Вагона – не картины, а реальной жизни.

Слушая, я не задавал вопросы. Так она инструктировала меня.

«Ты не задаешь вопросы книге, которую читаешь, фильму, который смотришь. Если есть необходимость спросить, обращайся к себе. Если желаешь додумывать, не сдерживайся. Будь не слушателем этого повествования, а вместе со мной его творцом».

– Я буду делать в точности, как ты говоришь, но объясни, чем этот рассказ отличен от всех других, почему я всегда могу задавать вопросы, но только не в этот раз, – спросил я

– Это произошло, когда мне было семнадцать. Я не была готова к происходящему тогда, не готова и сейчас. Я не выбирала эту историю. Она выбрала меня. Буду рассказывать тебе ее так, чтобы ты мог понять, но, главное, почувствовать.

Я расскажу историю событий Вагона, не как она складывалась в моем сознании адаптированными и редактированными лоскутками, а какой она живет во мне сегодня.

Не история складывалась в моем сознании, история складывала мое сознание.

В июне сорок первого оставался длинный путь, измеряемый не столько годами, сколько жизнями, чтобы она стала моей матерью. Я не могу называть ее мамой в ее семнадцать, когда восемнадцатилетним на год старше нее приметал последние лоскутки событий. Тогда она была просто Дашей, так я и буду называть ее в этом повествовании.

***

В первый день войны родители Даши и Ромы – ее тринадцатилетнего брата – были в отъезде где-то вблизи западной границы, что в понимании тех дней означало «оккупированная территория», что в свою очередь исключало всякие иллюзии касательно их судьбы. Даша решила двигаться в Баку, где по ее сведениям жила двоюродная сестра отца, с которой она никогда ранее не встречалась.

Два часа с трудом можно втиснуть в тесно сжатое пространство между решением побега и моментом его исполнения, и по замечанию Ромы, подготовка к побегу была спешно-недоспевшей. В эти два слова, которые при незначительных усилиях можно объединить в одно, включены в избытке растерянность, отчаяние, сомнения с ощутимой нехваткой хладнокровия, опыта, уверенности.

Даше отведена – по ее возрастной привилегии – ответственность за принятие решений. В этой алькове Рома не имел ни шанса, ни желания конкурировать. Поселять же улыбку на ее лице – такую возможность он не упускал никогда, и мало кто мог с ним в этом соперничать. Даже тот момент столкновения и разлома тектонических плит прошлого и будущего не стал исключением.

Даша на мгновение замерла, освобождая в себе и во всем этом нелепом и напрасном мире просвет для улыбки, не уверенная, кто из них нуждался в ней больше.

Не всегда Ромины остроты и каламбуры были удачными, но его собственная реакция на них была превосходным индикатором того, что он не ошибается в оценке собственного остроумия. В случае неудачи он начинал обворожительно смеяться, очевидно, не над шуткой, а над собой. Удержаться, не вступить в смехосговор с ним было немыслимо. В обоих случаях он добивался успеха. Участники и зрители репризы раскатывались смехом.

***

Несколькими днями позже Даша и Рома оказались в восьми-девяти верстах от железнодорожной станции, где надеялись попасть на поезд в направлении Харькова. Непрерывный поток беженцев катился телегами, навьюченными лошадьми, коровами, заржавленными велосипедами, но большей частью самоходом.

Низкое солнце барахталось в горячих языках воздуха, вздымавшихся над горизонтом. Колыхалось, дрожало, меняло неясные очертания, точно мираж в пустыне.

– Во надышали – аж солнца не видать, – тихо-сварливо, осуждающе покачивая головой, возмущался Рома, – не пойму, горе горем, а солнце-то причем? Что они себе думают?

Тем временем солнце поднималось выше, стряхивало с себя расплывчатость и бесформенность, все более обретая подобающую солнцу внешность, растворяло в лучах и тепле утреннюю дымку. Весело беззаботно верещали жаворонки, воспевая серо-желтую степь, раскрывающуюся изумрудными узорами травы, россыпью желтого и красного адониса, мака, клевера на золотом фоне молодых колосьев. Усталая тяжелая степь неожиданно раскрылась в легкую величественную панораму. Необычно синее небо впереди на востоке, чуть бледнее сзади на западе так низко склонилось к земле, что, казалось, трава, привязанная к земле корнями, цеплялась за него своими бархатными стебельками. Не сговариваясь, Даша и Рома остановились, восхищенные и опьяненные пробуждением радости.

Даша осмотрелась – ни одна душа в потоке, их окружающем, не заметила столь очевидных и разительных перемен. Мир разделился на две части. Одна, слепая и глухая, вытянутая вдоль дороги серыми уродливыми щупальцами горя и страха, впивалась в только что рожденную бесконечно древнюю гармонию второй.

Даша поправила платье на рукавах, в талии, расправила складки на бедрах, достала из мешка свежую еще не надеванную в дороге белую рубашечку для Ромы, и он, улыбкой одобряя ее план, на ходу переоделся. Переглянулись. Довольные собой и друг другом, взялись за руки, направились в сторону яркого голубого неба и теплого радостного солнца, все еще двигаясь в толпе, но уже ей не принадлежа.

«Всё будет замечательно» – подумала Даша. Кто-то сверху подает им знак – ей и Роме. Она с умилением и пульсирующим комком в горле вспомнила родителей. Знала, отец не пропадет. Если есть один шанс из миллиона, он найдет его, воспользуется, чтобы спасти маму и себя. И точно так же, как она о них, они сейчас думают о ней – она отыщет свой шанс из другого миллиона, чтобы сохранить Рому и себя. Скоро кончится эта дурацкая война, и они опять будут вместе. Надо только осторожно, не делая ошибок, переждать.

«Все перемелется, станет муко̀й, что было тоской», – услышала она Рому. Он не шутил. Он знал.

К этому моменту их странствия последние крохи сухарей, взятых из дома, были сметены. Нужно найти питание,