Читать книгу - "Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков"

Воронцов понимал, что ротный задал ему вопрос без зла и без ехидства. Такой он был человек. Не стоит на это обращать внимания. Суть капитана Солодовникова не в этом его вопросе. Через минуту он уже будет сожалеть, что задал его.

– Её звали Пелагеей. Трое детей мал-мала меньше. Старуха-свекровь. Муж без вести пропал под Ельней в сорок первом.

– Без вести – это ещё не значит, что погиб. – В словах капитана Солодовникова и в интонации его голоса Воронцов чувствовал какую-то внутреннюю силу, которая протестовала против того, что он уже сказал, но которая всё же робела, отступала перед неизвестностью того, что он ещё скажет.

– Мы вместе пережили первую зиму. Летом она родила девочку.

– Почему ты о ней говоришь в прошедшем времени?

– Она погибла. Умерла. Её уже нет. На дом спикировал самолёт, дал очередь… Вот и всё. Она умерла на руках её сестры. Осталось трое детей. И моя дочь.

– Как назвал дочь?

– Имя ей дали без меня. Назвали Улитой.

– Редкое имя. С кем же она теперь?

– С Зинаидой. Пелагеиной сестрой.

– Да, нелегко ей сейчас. Четверо детей – это, брат ты мой… Ты аттестат ей выслал?

– Выслал.

– Вот это правильно. И мы что-нибудь ещё придумаем. Посылку как-нибудь перешлём. У меня в штабе дивизии ребята знакомые. Снабженцы. Деревня-то, как ты говоришь, недалеко от шоссе?

– Да рядом совсем, несколько километров. В сухую погоду дорога туда вполне проезжая.

У Воронцова сразу мелькнула надежда. Он знал, что ротный – человек слова. Если что пообещал, то теперь будет думать, как это исполнить.

– Спасибо, Андрей Ильич.

– Пока не за что.

– За доброе слово. За то, что душу мою поняли.

А потом, докурив очередную папиросу, ротный рассказал и свою историю.

Долго стояли молча.

– Да, Андрей Ильич, наделала война дел. Но вы же ещё молодой. Встретите ещё, полюбите. Война кончится, домой вернёмся… Всё снова начнём. Сначала.

Капитан Солодовников поморщился, посмотрел на Воронцова. Вздохнул.

– Ты вон Пелагею свою не можешь забыть. Мёртвую. А мне каково забыть её, живую? Так-то, брат…

Рота просыпалась. Перекликались часовые. Артиллеристы тоже что-то передвигали. Гоняли конные запряжки туда-сюда. Канонада на юго-западе, немного утихшая перед рассветом, снова начала сотрясать землю тяжкими дальними разрывами. Высоко в небе прошли самолёты. Солодовников и Воронцов провожали их, пока не заслезились глаза.

– Сестра-то её красивая? – спросил Солодовников.

– Очень.

– Понятно… – И вдруг сказал: – Ты, Воронцов, счастливый человек. Тебе есть куда и к кому возвращаться. И ты обязательно должен вернуться. Когда мы придём с войны, мы будем уже другими. Другими, Саша, другими… И ценить в женщинах мы будем другое. Учти это. Я постарше тебя. И кое-что в жизни знаю…

Рота простояла на занятых позициях ещё несколько томительных дней. Все понимали, что вот-вот должно что-то произойти, решиться. Не могут же штабы держать штрафников без дела, когда рядом уже четверо суток рокочет битва. Уже просачивалась некоторая информация через офицеров и замполитов. Кое-что рассказали артиллеристы. Смысл всех слухов и политбесед сводился к одному: южнее Орла, под Курском, Белгородом и Харьковом развернулась гигантская битва, там в противоборстве сошлись несколько фронтов и групп армий, и там сейчас решается судьба войны, а значит, и мира, что не сегодня завтра вперёд пойдут и они – на отсечение орловской группировки. Отсечение – это значит прорыв. А если прорыв… Прорыв будут делать они, штрафники. Прорыв – это их судьба.

Вечером 10 июля начали собирать всё хозяйство артиллеристы. Выполз из лесу и трактор зенитчиков. Когда стемнело, трактор, не включая фар, начал маневрировать перед установкой. Загремели серьгой сцепки.

И вот по траншее побежали связные:

– Взводных – к командиру роты!

Бойцы всё сразу поняли. Кто вздохнул с облегчением, а кто притих и начал вспоминать родных, кто пытался сложить фразу молитвы из забытых слов. Что будет через час, никто не знал.

Вслед за артиллеристами начали сниматься с позиций и батальоны.

Полк перебрасывали вперёд, в первый эшелон.

…Иногда пуля превращалась в паутину, струящуюся в ясном небе. Но сейчас не конец августа, когда в полях пахнет свежим хлебом и уставшей землёй, легко отдающей свои плоды. До паутин, по меньшей мере, ещё полтора месяца. Но сидевшие в окопах стрелки, с тоской и надеждой вглядываясь в голубое неровное окно неба, обрамлённое сухой травой и комьями суглинка, иногда там видели именно её, тугую нить осенней паутины, и вспоминали родину. Многие из них, и с той, и с другой стороны, были родом из деревни. Одни свои деревни называли Ольховкой, Нелюбичами, Подлесным, Прудками. Другие – Унтерхаузеном, Готтендорфом или Оберхоффом.

Иногда пуля исчезала вовсе. Она не оставляла никакого следа.

На восточной стороне фронта днём царило затишье. Ветер гонял на лугах вольные волны, поднимал с просёлков пыль. Фотоаппараты с мощной оптикой, установленные на немецких самолётах-разведчиках, фиксировали полное отсутствие войск за спинами частей, занимавших передовую линию. Но в штабах 9-й полевой и 2-й танковой армий, прикрывавших Орловский выступ, не особенно верили в те картинки, которые ежедневно поставляла авиаразведка. То же самое происходило на юге, в районе Белгорода. Самолёты фотографировали пустые дороги, но каждое утро система укреплений русских становилась всё более мощной и глубокой. И теперь их никак не могут сокрушить даже клинья тяжёлых танков, штурмовых орудий крупного калибра, армады бомбардировщиков.

Ночью полёт её был более явным. Ночью она сияла маленькой кометой, и за её движением можно было следить.

Пуля летела над ночной землёй. Земля не спала. По дорогам из районов ближнего тыла к передовой шли колонны техники и людей…