Читать книгу - "Человечность - Михаил Павлович Маношкин"

меняться: я — воду носить, а ты в котел». Тралкин согласился. Отдаю ему котелок, сам за ведра и — к колодцу, туда-сюда бегом. У Тралкина, вижу, порядок, один зад на виду. Налил я последний бидон. «Давай, — говорю, папаш, подрубаем!». А он как заорет: «Караул! Помираю!» С перепугу я его хвать за зад — не подается. Смотрю в котел: стенки, как зеркало, блестят — Тралкин вылизал, на дне пустой котелок стоит. А Тралкин головой туда — сюда. Ни глаз, ни усов — все в шрапнели. Дернул я тут его как следует, положил на землю и — водой. Он очухался, говорит: «Шрапнель, сынок, в голову ударила, вроде как меня колпаком накрыли». Папаша-то ориентировочку потерял, из котла не в ту сторону выбирался да еще ширинкой за крючок зацепил…

Эту ломатинскую историю знала вся рота.

* * *

В одно из воскресений пропал Ноздрин. Его прождали до отбоя, но он не появился ни ночью, ни в последующие дни. Ноздрин дезертировал. Его поступок мало кого удивил: среди добровольцев Ноздрин всегда был чужим. В авиадесантную бригаду он попал из заключения, где три года отсидел за грабежи. Его досрочно освободили, учтя его желание искупить свою вину службой в авиадесантных войсках. Но он не оправдал доверия командования.

Добровольцы спокойно восприняли бегство Ноздрина и вскоре перестали думать о нем: сорную траву с поля вон.

* * *

Самое уютное место в лагере — палатка. Вытянувшись на нарах, добровольцы будто отгораживались брезентом от треволнений внешнего мира. Не беда, что днем в палатке было душно и жарко: загляни сюда кто из «гражданки» — его изнеженные чувства недолго выдержали бы. А добровольцы уже не принадлежали к неженкам. Испарения портянок и потных тел стали их колыбельным солдатским запахом.

После обеда взвод превращался в сонное царство, но сон его был недолог, а волшебником в нем был Курочкин, веселый саратовский парень. Он без всякой позы, без тени начальственного высокомерия, всегда оставаясь самим собой, исполнял свой нелегкий долг.

Курочкин поднимал добровольцев днем и ночью, и они шли за ним как один. Если предстоял двадцатипятикилометровый марш-бросок, Курочкин выстраивал тридцать шесть человек, спрашивал:

— Третий взвод, могем?

— Могем, товарищ младший лейтенант!

И они преодолевали километр за километром, а Курочкин шагал и шагал впереди как хорошо сработанная машина.

Скажи кто полгода тому назад Женьке Крылову, что он будет совершать такие марши, он не поверил бы. Но в июньские и июльские дни, когда немилосердно палило солнце, батальон четыре раза снимался с места и пыльной змеей стремительно уходил по подмосковным дорогам. Год тому назад в такую жару Женька бегал в одних трусах — теперь, закованный в солдатскую форму, с вещмешком за плечами, с шинельной скаткой, переброшенной через голову, с противогазом и саперной лопаткой на боку он шагал посредине дороги, где не было никакой тени. С каждым километром сильнее резало в плечах, пыль, смешанная с потом, набивалась в глаза, в нос, в рот.

Но Женьке Крылову шел восемнадцатый год, у него были крепкие мышцы и надежное сердце, и у его товарищей были крепкие мышцы и надежные сердца. Двадцать пять километров от лагеря и столько же назад добровольцы преодолевали как заданную норму. Двадцать четыре километра маршевой колонной и последний километр — развернутой к бою батальонной цепью. Затем наступала передышка, после которой начинался путь назад, в лагерь. Палаткам, белеющим среди деревьев, Женька радовался, как родному дому. В лагере он снимал с плеч походный груз, опускался на край нар. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Эти минуты воспринимались всеми как заслуженный дар и были по-особому праздничны, как бывают праздничны минуты после трудного и успешно сданного экзамена.

В маршевые дни батальон учился быстро преодолевать многокилометровые расстояния. Примерно так же добровольцы будут действовать в тылу у гитлеровцев: подъем по тревоге, стремительный переход по дорогам и бездорожью и — внезапная, уничтожающая врага атака… Тяжкая солдатская наука постигалась в таких вот маршах, когда на теле выступала соль: проведешь по лицу ладонью, и осыпается белая пыль; ниже бровей — еще одни брови, только соляные. Тело усыхало, становилось вялым, и, чтобы сохранить власть над ним, нужен был твердый дух, воля к борьбе с самим собой. Если бы Женька был один, он не выдержал бы, но рядом были товарищи, такие же усталые, как он, но не сбавляющие шаг, и Женька, стиснув зубы, шагал вместе с ними дальше, зная, что и они равнялись на него.

* * *

Из Покровки пришли сразу три письма.

«Женя, твое письмо мы с бабушкой читали вслух, — сообщала Шура. — Мы с девочками ходили в лес за ягодами, а на обратном пути собирали на бугре клубнику и искупались в Каменке. Было очень весело. Я хожу с бабушкой на работу, мы пололи свеклу и капусту. Вася Рязанов прислал письмо, он в ногу раненный, дядя Захар и Сенька Рябовы давно не пишут, а Клунины получили извещение, что дядя Коля убит. Ты на фронт не спеши, бабушка говорит, война не скоро кончится, успеешь еще. А когда у тебя будут каникулы? Ты сразу приезжай к нам с мамой в деревню…»

Далее потянулись неровные бабушкины строки: «Дорогой мой внучек, Шура написала все как есть. Живем мы хорошо, только тебя нет с нами. Дай Бог, чтобы беды с тобой не случилось. Смородина у нас поспевает, первые огурцы едим, и морковь нынче уродилась…»

Женька читал, и перед его мысленным взором оживала картина за картиной. Все-таки это нелегко — окунуться в прошлое.

«Дорогой друг! — писал Костя. — Вот мы и закончили среднюю школу. Вчера нам вручили аттестаты — тебе тоже выписали, — а потом был выпускной вечер. Я ушел с него рано, после речей и поздравлений, ходил по улицам, думал. Досадно, что я не с вами. Если меня не сразу возьмут в армию, я, наверное, поступлю на завод. Сестре надо помочь…»

Мишино письмо содержало подробности, которые опустил Костя.

«…парты вынесли, а на их место поставили столы. Девочки принесли много цветов, все было празднично. Григорий Иванович произнес напутственную речь, девчата даже прослезились. Вообще, наши девочки были неузнаваемы — все красивые, будто их подменили, особенно Лида Суслина. Левка Грошов от нее ни на шаг. А Костя ушел рано и незаметно. Я пытался найти его и не нашел…»

Бедный Костя, ему оставалось только вздыхать о Лиде. Что могло ей нравиться в Левке, Женька не понимал. Костя-то — не чета ему, только вот невезучий…