Читать книгу - "Хорошие солдаты - Дэвид Финкель"

— Жуткое зрелище, — продолжал Каммингз. — Очень тяжело было смотреть. Знаете, как бывает, когда ты много лет потом помнишь, где был? Я, например, помню, где был, когда учился в девятом классе и взорвался «Челленджер». Я шел, была перемена между пятым и шестым уроками, и вот объявили. Я помню, где был, когда стреляли в президента Рейгана. Я был около дома Гленна Норвицки, шел по улице. И с этим у меня теперь будет то же самое. Буду помнить, где я был, когда сержант Кроу… я примерно знаю, в какой момент, потому что у дока Де Ла Гарса был аппарат — я думаю, электрокардиограф, он совершенно точно был подключен к телу. Док сказал: «Стоп», посмотрел, потом говорит: «Продолжаем», и качает, качает, качает, качает, потом опять: «Стоп», смотрит и говорит: «Я по-прежнему ничего не вижу», посмотрел на дока Уолтерса, посмотрел на дока Брука и сказал: «Все, кончаем, без толку», и тут я: «Ох, блядство»… Я запомнил, какое у Эла было лицо. И боль там была, и печаль, и досада, и профессионализм, если это слово здесь годится. «Все, кончаем».

Они прекратили реанимацию, и я вышел. Задерживаться не стал. К телу не подходил. Чуть постоял в сторонке, потом иду, прохожу через дверь, там сержант Кинг. Он был в дальнем углу. Прохожу мимо сержанта Китчена, сержант Кинг на меня смотрит, я качаю головой, а он мне: «Ну что?» Я ему: «Нет. Не выжил. Жаль». Тут сержант Китчен подбегает, хватает меня, поворачивает, спрашивает: «Как он? Как?» Я говорю: «Сержант, он не выжил. Мне очень жаль». И еще раз повторил: «Мне очень жаль». Говорю: «Ребята, вы сделали все, что могли. Вы ни в чем не оплошали». А он только: «Твою мать. Твою мать». Повторял и повторял. Взвод стоял за углом, у конца съезда, сержант Китчен пошел и сказал им, и была только ярость и слезы. Все в ярость пришли из-за этого блядства. Хотели крушить все подряд. Просто обезумели. Я сказал одному, другому: «Мне очень жаль, парни». И у некоторых там, я заметил, ботинки были в крови. Это я тоже буду помнить. У ребят была кровь на ботинках.

А оттуда я пошел к подполковнику Козларичу и сказал ему: «Сэр, сержант Кроу скончался».

— В прошлый понедельник, — сказал Козларич в поминальной речи, — на церемонии, посвященной памяти рейнджера Крейга, я говорил о том, что в каждого из нас уже выпущена пуля и когда она попадет в цель — это лишь вопрос времени. И еще я сказал, что мысль об этом одним приносит успокоение, а других ужасает. Я искренне думаю, что сержант Кроу был из тех военных, которых успокаивает мысль, что их судьба предопределена силой гораздо более мощной, чем они сами. Меня убеждают в этом репутация Уилла Кроу и то, как он прожил жизнь.

30 июня, в последние минуты месяца, за который четверо солдат погибли, один потерял кисть руки, еще один — руку, еще один — глаз, одного ранило пулей в голову, еще одного — в шею, восемь человек были ранены осколками, восемьдесят раз проезжающие колонны были атакованы СВУ или СФЗ, пятьдесят два раза солдат обстреливали из легкого оружия или реактивными гранатами, тридцать шесть раз на Рустамию и КАПы падали ракеты или минометные мины, Козларичу приснился сон.

Он был в каком-то охотничьем домике. Вошел в уборную, закрыл за собой дверь, запер ее, был один перед писсуаром и вдруг почувствовал, что кто-то стоит около умывальника.

— Как вы сюда попали? — спросил Козларич.

— Просто вошел, — был ответ.

— Понятно, но вы кто — дух, что ли? Я уже умер?

— Нет, — ответили ему. — Еще нет.

Козларичу никогда раньше такое не снилось.

— Ни разу, — сказал он потом. — Ни единого разу.

Сновидение его разбудило. Заснуть снова не получалось. В какой-то момент он посмотрел на часы. Первый час ночи.

Июнь с его «обнадеживающими признаками» был позади, начался июль.