Читать книгу - "Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма - Коллектив авторов -- История"

собой мешка с вещами и провизией, которые я нес через плечо, разорвались и упали, и я не мог их поднять, потому что их затоптали. Сходни упали как раз перед нами, и, пока их опять ставили, пароход отвалил. Как видно, на него взошло много людей, которым по программе там быть не полагалось.

Я и отец оказались в отчаянном положении. Что было делать? «Транспорт Дон», который стоял в отдалении, на перпендикулярной стороне пристани, хотя и был большой, но к его трапу, из-за густой толпы, невозможно было даже приблизиться. Проходящие части в свои тесные ряды чужих не впускали. В это время к нам подошел юнкер Протасов, нашей команды. Оказалось, что командир оставил около пушек караул не снятым. Вероятно, он ожидал особого приказа снять караул и привести пушки в негодность, но сам-то он на пароход погрузился.

Мой отец пал духом и, подождав немного, сказал: «Знаешь, Витя, видно Бог не хочет, чтобы я уезжал, да по совести я и не должен оставлять твою мать и сестру. Думаю, что я, как священник, оставаясь в Феодосии, смертной опасности не подвергнусь и у местного духовенства смогу найти приют, ты же старайся погрузиться во что бы то ни стало». Он меня перекрестил, и мы расстались. Через три года из писем матери я узнал, что его расстреляли вместе с десятками тысяч других участников Белой армии, оставшихся в Крыму и поверивших прокламации Фрунзе, что оставшиеся преследованиям подвергаться не будут.

Я и Протасов подошли опять к «Дону», недалеко от его кормы, которая отходила уже от пристани шага на два или три. Стало темнеть, но мы заметили, что кто-то бросает с борта парохода веревки с петлей и поднимает отдельных людей на палубу. Мы не теряя времени воспользовались этой возможностью. На палубе народу было столько, что можно было только стоять. Я не хотел пробираться в трюм, а нашел себе место возле точила, на которое можно было облокотиться. Долго еще стоял «Дон» у пристани, почти до самого рассвета. Жалко было до слез, что отец так скоро оставил свои попытки погрузиться, — теперь мы могли бы быть вместе. Начали гореть склады, и сильное пламя, взрываясь, прорывало их крыши. Английский миноносец иногда стрелял куда-то в горы. Наконец мы отвалили. Восходящее солнце отражалось на склонах крымских гор, постепенно удаляющихся. Когда же утро перешло в день и кругом было уже только открытое море, иногда вдали замечались выпрыгивающие дельфины, а есть мне было нечего. Прошел день, другая ночь без сна, под конец которой, облокотясь на точило, я стал впадать в забытье. Потом нам выдали по горсти муки. Солоноватую воду с трудом и в небольшом количестве достать все-таки было возможно. Из муки мы делали тесто и понемногу его сосали. Некоторые сушили эти лепешки на горячих трубах, но это требовало времени, да на трубах и не хватало места. Теснота на палубе как будто несколько уменьшилась, потому что стало возможно присесть. Когда мы проходили Босфор, то мне не хотелось и смотреть на открывающиеся чудесные виды и дворцы. В Константинополе некоторое число людей сошло на берег, и на палубе стало свободнее. Нам стали выдавать небольшие порции хлеба и супа, но скоро мы отправились дальше к острову Лемнос в Эгейское море. Казаки там высадились, а «Дон» вернулся в Галлиполи, где я сошел на берег и встретился со своими.

Раздел 7

А. Валентинов?{22}

Крымская эпопея{323}

Четвертая поездка (с 30 августа по 5 сентября). Объезд фронта

30 августа, через три дня после возвращения из Керчи полевой ставки, поезду Главнокомандующего было приказано отправляться вновь на фронт. В поезде, вместе с генералом Врангелем, должны были следовать военные агенты иностранных государств, состоявшие при Крымской армии. Поездке придавали громадное значение.

Несомненно, что она была блестящей победой политики П. Б. Струве. На фронте ждали и верили, что Европа и Америка узнают, наконец, правду о той тяжелой обстановке, в которой, напрягая последние силы, защищает дело мировой цивилизации горсточка в два с чем-то десятка тысяч почти обреченных безумцев. И офицеры, и солдаты жадно ждали, что пред глазами Европы — пред глазами всего мира — истина откроется во всей своей неприкрашенной очевидности. В этом, по крайней мере, было все спасение.

Первоначальный маршрут поездки, предусматривавший также осмотр Перекопского перешейка, был изменен. Дело ограничилось демонстрацией лишь Сивашско-Таганашских позиций, действительно прекрасно укрепленных, чему больше всего способствовал исключительно выгодный рельеф местности (ажурная сетка озер и узеньких дефиле). «Укрепления» Перекопского перешейка показаны не были. К некоторым предположениям относительно причин этого обстоятельства мы еще вернемся.

Пока же, быть может, читателю небезынтересно будет ознакомиться с кое-какими подробностями самой поездки. Воспроизвожу их буквально по очеркам своим, напечатанным в понедельничной газете «Севастопольский Вестник» от 7 сентября (№ 4). Должен здесь оговориться, что отчет мой об этой исключительно важной поездке должен был появиться в «Юге России» — наиболее распространенной газете в Крыму, читавшейся также и за границей. Но газета была на это время как раз удачно закрыта г-ном Тверским.

В первом очерке, описывавшем первые два дня поездки, я писал:

«Было что-то необычайное, странно волнующее, переносящее как-то невольно мысль к прежнему укладу внешних взаимоотношений России и Европы, в той картине, какую представляет собой севастопольский вокзал в вечер 30 августа. Сказывалось это, конечно, не в наружном блеске всей обстановки отхода поезда Главнокомандующего, не в этом сверкании электричества в вагонах, от которого мы, варвары, за два года успели отвыкнуть, не в цветах, которых так много в этих вагонах… Другое волновало, другое привлекало глаз, другое невольно будило забытые надежды, рождало опять старый, мучительный вопрос:

— Неужели?..

Неужели же вот эти знатные иностранцы из Версаля и с той стороны океана, гуляющие по перрону в этих новеньких, щегольски ярких военных формах и наутюженных смокингах, изволили, наконец, заинтересоваться какими-то нашими — боже, какой смех