Читать книгу - "Zа право жить - Коллектив авторов"

Августовское солнце высушило бурьян, он опутан блестящей паутиной, и в нем шуршит ветер. По ветру лежат ленточки маскировочной сети, натянутой над нами. На вытоптанной, потрескавшейся земле мельтешат солнечные блики. Вот бы снять тяжелые тактические кроссы и пойти босиком на соседний ставок купаться. Но там всё заминировано. А в бурьяне, метрах в пяти от места, где мы сидим, со вчерашнего дня валяются несдетонировавшие части кассетных боеприпасов со вздыбленными лопастями. Саперы должны приехать. Но пока не доехали.

Я встаю, отодвигаю железную, ржавую, посеченную мелкими осколками дверь пункта нашей временной дислокации – это бывший укроповский опорник. Из него пахнет сыростью, плесенью и разбухшим гнилым деревом. Выкатываю из тёмного угла полосатый, глянцевый арбуз, бью его с размаху о какую-то арматуру и разламываю с сочным хрустом. Парнишка подскакивает и ловит половину арбуза, которую мне становится неудобно держать. А потом мы просто сидим на земле и вычерпываем ложками красную сладкую мякоть.

– Знаешь, какое первое осознание было у меня, когда воевать приехала? Не такое, которое умом понимаешь, а такое, которое проживаешь всем своим существом. Это осознание хрупкости человеческого тела. Оно ведь, правда, очень слабое. Непрочное. Кожа, кости, кровь, мышцы… Вот, к примеру, сидели с парнишкой, чай пили. Прилёт. Осколочек маленький, меньше сантиметра и крови-то почти нет, а на глушняк. Парнишка – 200. А у него ещё чай не допитый стоит. Горячий, не успел даже остыть. От этого понимания люди становятся другими: они тебя не спросят, что ты чувствуешь, зато спросят, не голодный ли, и постараются обогреть, накормить и спать положить, чтобы ты отдохнул. И к смерти проще отношение. Осознаешь, что все мы смертны. И смерть – это естественно. Ей не обязательно быть героической, а жизни не обязательно быть значимой. Пустая жизнь, глупая смерть ничуть не умаляют этих двух категорий. Хоть оценивай, хоть не оценивай. Жизнь – есть жизнь, а смерть – есть смерть. Паренек из окопа в соседнюю зелёнку вылез по естественной надобности. А тут обстрел. Так и погиб со спущенными штанами. И он от этого не стал меньшим героем, чем тот, который собой товарища закрыл. Просто у одного обстоятельства так сложились, а у другого – этак.

– Тогда, наверно, и убить проще, раз «обстоятельства так сложились»? – мальчишку-военкора явно интересуют какие-то морально-психологические стороны войны. Он плюется арбузными семечками в злобных августовских мух и всё ещё пытается поймать мой взгляд.

– Наверное, – соглашаюсь я.

Впервые я убила, когда мне было десять.

Обычное детское лето в девяностых – это лето в деревне у бабушки. В настоящей деревне, большой, с деревенскими ещё крепкими домами, изукрашенными причудливой резьбой светелками, палисадниками с цветущими флоксами, гвоздиками, пионами, с хлевами и птичниками, в которых держали скотину, и с огромными огородами, распаханными под картошку. Вдоль деревни шла широкая улица, на ней встречались все деревенские дети – играли в прятки и в лапту, сбивались в дружные ватаги для походов в лес, на пруды, для посиделок на крыше амбара. По чужим домам детям ходить было не принято. Поэтому у меня вызывало особенное любопытство, а что там – за высокими заборами – у других бабушек. Особенно у одной. Её звали баба Шура. Она была высокой, худой, но очень сильной и жилистой старухой, на её прямоугольном лице застыло беспристрастное выражение – ни единой живой эмоции никто из детей никогда не видел. И двигалась она тоже жутковато: ритмично, как выверенный механизм, не совершающий лишних движений. Не бабка – Терминатор. Она каждый день приходила к моей бабушке, потому что у нас был черно-белый пузатый телевизор, и они вместе смотрели «Просто Марию». К бабе Шуре на лето приезжали два внука. Володя лет тринадцати и Саша лет десяти. Оба ушастые, побритые налысо, со смешными тонкими чёлочками. У Володи всегда спадали огромные не по размеру треники, вытянутые на коленках, и он подвязывал их кушаком от цветного халата. А Саша лихо вытирал сопли рукавом – от запястья до локтя.

Баба Шура, очевидно, больше любила старшего. Если она поручала внукам принести воды, наколоть дров, встретить с пастбища корову или прополоть морковь, то разговаривала только с Володей. Саша хотел быть взрослым, как Володя, и носить бейсболку с сеточкой и с кривым козырьком. Поэтому, когда баба Шура подошла к нам с Сашей, увлеченно ловивших в камышах лягушек, и сказала размеренно и чётко: «Санька, надо курицу на суп зарубить», – мы опешили. Саша обалдел от счастья и оказанного ему доверия.

Пока мы вылезали из пруда, то постепенно осознали всю сложность задачи. Мы были городскими детьми и никогда никого не убивали. Я уже прикидывала, что может быть лучше пойти помочь своей бабушке – огурцы, например, собрать… Но любопытство, а что там у бабы Шуры в доме, было сильнее.

– Зайдем в дом, молока попьем, – разумно предложил Саша.

Я любила отстоявшееся в холодке молоко, когда сверху, на горлышке трехлитровой банки собрались кремовые жирные сливки – плеснуть их в чашку и с наслаждением пить.

В доме у бабы Шуры были точно такие же, как и у моей бабушки, межкомнатные ситцевые занавески, разноцветные лоскутные половички, высокие кровати с кружевным подзором внизу и с горой подушек, покрытых белым тюлем, большое зеркало, портреты умершей родни, дозревающие на подоконниках помидоры…

А потом Саша принес коробку привезенных из города машинок. Модельных, разноцветных. Мы принялись катать их по широким половицам. И забыли про курицу.

Хлопнула тяжелая дверь из сеней.

– Санька, где курица-то? – баба Шура смотрела на нас не мигая.

И мы метнулись мимо нее во двор, на ходу застегивая сандалии и не попадая в дырочки сложной застежкой.

– Какую рубить, ба? –издалека тоненько пискнул Саша.

– Белую дуру, которая яица давит, – ответила бабка, не повышая голос, но мы услышали каждое слово.

Саша с трудом выдернул из колоды топор, я стащила с забора сушившуюся там тряпку. В сарайку к курицам мы зашли вооруженные. Они только что лениво ходили из стороны в сторону – и вдруг заметались, заголосили. Почувствовали.

– Вот эту лови, – Саша указал жертву.

И я её спеленала тряпкой. Курица била сильными, когтистыми лапами, орала – и я старалась держать её так, чтобы она не смогла меня клюнуть. Она дрожала под тряпкой. И я чувствовала её живое тепло и её страх. И было совершенно непонятно, как так можно взять