Читать книгу - "Беспокоящий огонь - Дмитрий Селезнёв"

же. Только вот тот купол надорванный с дыромахой – вот это да, рана. Мы поднялись на обзорную площадку и осмотрели его вблизи. Странно, странно снаряд как-то залетел. В небольшой проём с внутренней стороны. Это ж надо так изловчиться.

– Ужасно, не верится во всё это… можете себе представить… – сокрушается протоиерей.

Мы отошли от повреждённого купола и вместе смотрим сверху на город. Светит солнце, на голубом небосводе зависли облачные островки… А прямо перед нами чёрный-чёрный дом, сожжённый пожаром.

– Это всё бывшие дома нашей паствы, нашего прихода, – показывает батюшка, – все разъехались… все разбежались… Вот один дом целый, вот другой… вот полдома. А там все разрушены… к сожалению…

Да, дела… Сколько раз приезжаю в послевоенный Мариуполь и не могу привыкнуть к картинам разрушения. Сверху они видятся ещё глобальнее. Целые чёрные кварталы виднеются вдали. Хотя дворы зазеленели, зелень частично скрывает срам войны. Зелено, зелено становится кругом. Деревья обрастают листьями, наращивают объём. Цветы, кусты. Весна… Скоро лето…

– А вот видишь, труба и виднеется храмик? Это я его тоже строил когда-то. Он тоже сильно пострадал, – показывает батюшка.

– А сколько храмов вы построили?

– Один… второй… И вот Александра Невского – три, значит.

– Простите, я не разбираюсь в церковной иерархии. А вы главный по церковным делам в Мариуполе?

– Ну не-ет, я только помощник Благочинного. Ему уже восемьдесят два года, отцу Николаю Марковскому. Он уже шестьдесят лет в сане. Пойдём покажу, где он служит. Он, кстати, тоже построил три храма.

Мы переходим на новую точку обзора, он показывает в городской застройке блестящее золотом пятнышко ещё одной церкви.

А за ним и за всеми домами и постройками открывается побережье… Море! Синяя, спокойная, распростёртая даль воды. Бескрайнее морское пространство. Вода льётся за горизонт.

– Вот самое сердце города. Самый центр… Вот Драмтеатр…

► Мариупольский драмтеатр

Настоятель замолчал… В Мариупольском драмтеатре погибли люди… Женщины и дети. Ещё, наверное, не все тела извлекли из-под завалов. Людская молва говорит, что это было злодейство. За два часа до взрыва пришли украинские военные и оставили два чемодана. Я не придумываю, нет. Город полнится слухами. Мне эту версию рассказали жители одного из примыкающих к Покровскому собору домов. Криминалистам ещё предстоит разобраться, что произошло там на самом деле.

Рядом с Драмтеатром урчит экскаватор, работают коммунальные службы.

– А вот «Азовсталь», – прозвучало внезапно за спиной.

Я напрягся и сразу повернулся, как будто почувствовал опасность. Совсем неподалёку за гибкой лентой реки раскинулась мрачная серая зона с замками промышленных зданий и башнями-трубами. Из некоторых труб идёт дым, а слева вьётся дымок от пожара. Брр-р… Выглядит жутковато. Мордор какой-то. Город в городе. Чёрный Ватикан.

И где-то там, за промышленными бастионами, видится в воображении вход в инферно. И только ведь недавно силы ада распечатали все печати и замки, вышли и изверглись воинственной лавой и пожгли мирный город. И стоило больших усилий, большого количества жизней, чтобы загнать их обратно.

– Сильно лучше здесь не светиться, мало ли где снайпера засели, – тревожится батюшка, и мы уходим на другую сторону.

Отец Гавриил облокотился на перила, задумчиво и молча смотрит на разрушенный город.

– А вы здесь родились?

– Я родился в Закавказье, в Азербайджане. Город Тауз. Это, если знаете, был такой город Кировабад, сейчас Гянджа называется. Вот от него семьдесят пять километров в сторону Тбилиси. То есть нам до Тбилиси и Еревана было ближе, чем до Баку. Ну, правда, я ещё до азербайджано-армянского конфликта уехал учиться. Но там родители застали все эти события. Мать и вторую войну пережила. Брат, мать… Они тоже прятались по подвалам…

А в Мариуполе я живу с 1989 года. Сначала в России жил и учился в Кургане. Потом учился здесь. Два года в Донецке, в институте торговом… Потом оставил, ушёл уже в Церковь.

– А что повлияло на этот выбор? Какое событие в жизни?

– Да нет… Не было никаких особых событий. Христос так говорил: кого избрал, того и помиловал. Мне тогда было восемнадцать или девятнадцать лет. Я уже крещёный был. Музыкальное образование у меня было, школу закончил. Мне посоветовали как студенту: для подработки можно в храме петь. Там и остался.

Музыкальная школа. Вот почему у батюшки такие хорошие вокальные данные.

Пройдя обзорную площадку по кругу, мы возвращаемся.

– Да тут повреждений очень много, – говорит протоиерей, когда я нечаянно надавливаю на больную мозоль и замечаю, что и ещё один купол посечён осколками. – А с той стороны так вообще сильно очень. Вот и те купола посечены, а вот на крест посмотри, там попадание было, – указывает отец Гавриил рукой.

Я вглядываюсь. Чешуйки маленького куполка под крестом взъерошены.

– Но крест же устоял?

– Ну, конструкции будь здоров, там крепость такая! Запасы прочности просто сумасшедшие. Это всё делать очень сложно. На самом деле мы не представляем себе, как дальше всё это будет… Мы только вот закончили галерею… Только-только.

– А после ве тысячи четырнадцатого всё собственными силами уже делали?

– Ну конечно да. За счёт собственных средств, спонсоров, за пожертвования.

– А после четырнадцатого не пытались ли у вас храм отобрать, как во многих местах Украины? Ощущалось ли давление?

– Здесь нет. Здесь они побаивались что-либо отбирать. Но были попытки уговоров: присоединяйтесь к нам, ну и так далее. Ну, ребят, есть какая-то мера и черта, которую невозможно преступить. Нет-нет, у нас они бы побоялись отбирать. Здесь народ настроен по-другому. Здесь не прокатило бы никакое отжимание.

При всём при этом после событий четырнадцатого года, да и до четырнадцатого, уже начиналась вот эта насильственная, насильная такая украинизация.

Да, мы все любили Украину, мы любим Украину, ничего нельзя сказать. Мы и сейчас культуру любим, настоящую культуру, украинскую. А не псевдо вот это, то, что начало приходить и навязываться нам. Так оно дошло до того, что те, кто действительно любил и культуру, и украинский язык, стали просто ощущать, знаете, такое вот нежелание, мягко говоря, нежелание пользоваться всем этим.