Читать книгу - "Сибирь - Георгий Марков"

Жизнь в Петербурге с первого дня началась совсем иначе, чем думалось. Не успел Лихачев расставить вещи в своей обширной профессорской квартире, не успел отоспаться после долгой дороги в тряском вагоне, столицу вздыбила страшная весть: кайзер Вильгельм обрушился на Россию войной.

С этой новостью к Лихачеву прибежал студент последнего курса политехнического института Ваня Акимов. Приходился студент Лихачеву вроде бы дальним родственником. Был он сыном двоюродной сестры жены профессора, рано умершей.

— В недобрый час приехал я, Ваня, в столицу. Не займи мое месго в Томске другой профессор — вернулся бы туда с радостью. Не до науки теперь будет нашему отечеству.

Лихачев был потрясен. Ходил по комнате вприпрыжку, останавливался возле тюков с бумагами, хранившими уникальные материалы экспедиций, дневники, карты, наброски будущих статей, в которых содержались предвидения поразительные, гениальные.

Ваня был в три раза моложе Лихачева, но дружил с ним, как порой не дружат даже сверстники. Лихачев дважды брал Ваню с собой в экспедиции, посылал ему регулярно деньги на жизнь, переписывался, не тая в письмах ни чувств своих, ни дум. Сближала их, конечно, прежде всего общность научных интересов. Правда, Ваня не знал и сотой доли того, что умещалось в крупной, лобастой голове Лихачева, но любил науку, хотел постигнуть истины, выработанные российскими и зарубежными учеными.

Весть, которую Ваня принес Лихачеву, совсем не печалила его. Он был возбужден, и заряд нерастраченной молодой энергии жарким блеском сиял в темно-коричневых глазах юноши.

— А ты, Ваня, вроде доволен, что обрушилось этакое несчастье на нашу родину? — спросил Лихачев, и голос его прозвучал осудительно.

— Да что вы, Венедикт Петрович! Война — ужасное бедствие! Разве можно радоваться этому?! — воскликнул Ваня с каким-то особенным возбуждением. Но как бы Ваня ни отказывался от этого, в голосе звучала если не радость, то, по крайней мере, неуемная бодрость, задор.

— А все ж таки ты чему-то рад. Рад! Я же вижу по тебе, — теперь уже откровенно с укором сказал Лихачев.

— Да, действительно, что-та очень взбудораживает меня, — признался Ваня.

— Может быть, мечтаешь о подвигах на поле брани? Кинешься на фронт? спросил Лихачев, окидывая юношу придирчивым взглядом.

— Нет, Венедикт Петрович! Это не мой удел! — без малейших сомнений сказал Ваня.

— Что же тогда? Любовь? — развел руками Лихачев.

— Откроюсь перед вами, как верующий перед господом богом: война породит революцию. Рожден я для революции. Вот откуда мое возбуждение. — Ваня выпрямился и глядел на ученого строго, с решимостью отвечать за свои слова.

— Вон оно что! — воскликнул Лихачев. — Никогда не думал, что ты такой… Робеспьер.

Ученый хотел, вероятно, улыбнуться, но улыбки не получилось. Наоборот, лицо его стало серьезным, а взгляд больших глаз озабоченным. И Ваня без тгзуда понял, о чем думал сейчас ученый: "Рожден для революции… А знаешь ли ты, что такое революция? Ни я, ни ты этого не знаем".

— Война неизбежно взорвет царизм. Революция станет единственно возможным выходом из тех страданий, какие война принесет народу. Рабочий класс осознает себя в этих испытаниях как силу, которая должна вывести страну на путь социальной свободы…

Лихачев опустился в кресло. За свою долгую жизнь он сталкивался с самыми различными точками зрения на переустройство жизни людей. Но ни одна из них не увлекла его, не покорила. О многих теориях он думал с недоверием, а то и просто с презрением. "Болтовня, милые господа! Болтовня! Не более. Чтоб повернуть Россию на новые пути, надо, чтоб захотел этого сам народ. Мужик упрям, не захочет вашей "свободы", и ничем ты его не стронешь с места".

И сейчас, выслушав горячую речь Вани, Лихачев прежде всего подумал об этом.

— Война… революция… свобода… Звучит красиво, звонко! Но все это для нас, грамотеев, интеллигентов.

А мужик, бородатый мужик, темный и забитый, он чтонибудь понимает, Ваня, в этих премудростях? — сказал Лихачев, отметив про себя, что его молодой друг, несмотря на юные годы, по-видимому, человек с "царем в голове". Держится он просто, без стеснения, следовательно, уверен в себе, в рот каждому говоруну смотреть не станет.

— Бородатый мужик, Венедикт Петрович, действительно и темный и заЬитый. Но его просвещение, вероятнее всего, будет протекать ускоренным способом. До высот науки он поднимется фантастически быстро!

— Он не знает азбуки! Вместо подписи он тискает отпечаток пальца. А ты — высоты науки! — усмехнулся Лихачев, и губы его застыли в горькой гримасе.

— Мы говорим о разных вещах, Венедикт Петрович.

Вы имеете в виду высоты науки в области абсолютных знаний, я же веду речь о высотах революционной науки и борьбы. В этом наш темный и забитый мужик на поверку и не такой темный и не такой забитый, как о нем принято думать. Как-никак за его плечами опыт Событий пятого года.

— Страшный опыт: безвинная кровь у царского дворца, кровавая война на Дальнем Востоке, бездарно начатая и позорно проигранная, и шквал забастовок ц восстаний, в конечном итоге не принесший трудовому люду никакого облегчения…

— Суровая школа и суровые уроки. Они не прошли даром, — перебил Ваня ученого.

— Были и прежде, Ваня, суровые уроки, а забылись. Забудутся и эти.

— Эти не забудутся, Венедикт Петрович! Теперь есть сила, которая и сберегла эти уроки в памяти и при случае напомнит их, чтоб не повторить прежних ошибок.

— Что же это за сила? Наш брат интеллигент? Не шибко-то-я верю в эту силу! Одних припугнут, другим подороже заплатят, третьи не рискнут терять кусок хлеба насущного! Этой силе крепкие подпорки нужны, чтоб не качалась она из стороны в сторону.

— Я говорю о другой силе, Венедикт Петрович. Пролетариат! Он вышел на арену исторических битв.

Город был уже возбужден страшным известием о войне. После нескольких часов тишины, как бы притиснувшей улицы и переулки к земле, взметнулось в гомоне, реве, шуме человеческое горе. В открытое окно профессорской квартиры ворвались голоса пьяных людей, томивших свое отчаяние перед грозным событием в истошном крике.

— Вот он, твой пролетариат! Сегодня с тупым надрывом песни поет, завтра с таким же надрывом будет плакать, а послезавтра, забыв и то и другое, начнет убивать себе подобных, даже не спросив себя, во имя чего он это делает…

— Но наступит час, когда это отчаяние и эта покорность переплавятся в иное — в потребность изменить мир, изменить себя. Это обязательно произойдет. Более того, это уже происходит. Для тысяч и тысяч людей уже и сейчас ясно: в этой войне надо делать только то, что принесет России поражение. Царизм без поражения не свалится. Это зверь живучий.

Лихачев вскочил, закинул крупные руки за спину.

— Поражение! Это слово бьет меня по моим перепонкам, как снаряд. Я русский и не хочу, чтоб мое отечество лежало распластанным у ног немецкого кайзера.