Читать книгу - "Еще один день на войне. Свидетельства ефрейтора вермахта о боях на Восточном фронте. 1941–1942 - Хайнц Килер"

и плакала. Сначала она решила, что Герман просто спит, потому что так и на самом деле казалось. Но когда пришли носильщики и положили тело на носилки, Александра вскрикнула. Ее простодушное сердце не хотело, да и не могло поверить, что для Германа все кончено. Она бросилась вслед за носильщиками. Теперь я сижу перед пустой кроватью и уже слышу издалека грохот гранат, потому что Германа предстоит положить в могилу, закопать в землю. А земля нынче сильно промерзшая и твердая. Да, да, земля твердая – и горькая…

Я остался один с Александрой, один… Герман покоится под землей. Хочу написать его жене, но пока не в силах. Жены всех погибших писали, что никак не могут поверить в это. «Зачем мне пришлось повстречать своего мужа? Почему Бог забрал его? Ведь на свете так много плохих людей. Почему?» Вот и жена Германа спросит то же самое. Что я ей напишу? Надо ли ее утешить? Да, конечно! Но только где взять силы? Почему слова никак не складываются во фразы?..

Сегодня начало Адвента. Йозеф вспомнил, как, произнося прощальную речь над могилой Германа, он напомнил о тех, кто погибал за нас. Я верю, что это и есть утешение и что такое утешение должно в нас утвердиться, обрести некую форму. У большинства, правда, остается одна лишь идея. Но идея – не Бог. С идеями еще можно повоевать, но с Богом…

Александра спрашивает, что мне подарить на прощание. Я указываю ей на одну из двух ее икон. Она колеблется, ей, наверное, невероятно тяжело расстаться с одним из двух дорогих для нее образов. Я готов уже отказаться от своей просьбы. Но она все же берет одну из икон, страстно целует, прежде чем отдать мне со слезами на глазах, подносит к моим губам и жестами просит меня тоже поцеловать. Только тогда я смогу считать эту икону своей. Мне показалось, что сейчас, в этот момент, в ней проснулось нечто демоническое, какое-то благочестивое побуждение, которое, кажется, соответствует ее натуре…

1 декабря

С передовым отрядом выехали на фронт в соседнюю дивизию, которая запросила помощь. В жуткий мороз трясемся по обледенелой дороге и с тревогой поглядываем на небо. Оно сегодня стального цвета. Только к полуночи прибываем в Борисово, где на перевязочном пункте непрерывно кипит работа. Много тяжелораненых. Вот обер-лейтенант с простреленной грудью и шеей. Чуть дальше – рядовой с осколком гранаты в спине. Рядом унтер-офицер с раздробленной верхней челюстью и выбитым глазом. Ладно, все идет своим чередом. Сейчас раненые лежат в открытом поле, а кругом бушует метель. Наше наступление на Тулу захлебнулось. Русские ожесточенно сопротивляются и идут в контратаку. Артиллеристы жалуются, что почти не могут стрелять, потому что слишком холодно. Несмотря на все это, пехотинцы держатся стойко. Не дает покоя русская артиллерия. После нее только развалины и пепел…

2 декабря

Не могу больше писать: слишком много дел и слишком много страданий вокруг. Все же интересно, где мы проведем Рождество…

3 декабря

После суточного дежурства в операционной я наконец немного «отдохнул». Но что это значит на самом деле? При 30-градусном морозе пехотинцы мучаются, сидя на корточках в обледенелых окопах, а мы здесь что же, должны прохлаждаться? Первые случаи отморожения конечностей…

Я все думаю о Германе Груле. Наверное, его могила уже совсем не видна под снегом. Один из товарищей сделал фотоснимок. Никогда нам больше не увидеть эту могилу. Но память ведь остается, а вместе с ней и потрясение от великого превращения, на которое я считаю способным каждого человека, ибо ни один человек не может быть настолько плох, чтобы в нем навечно поселился мрак…

Фельгибель придрался к моему плохо застегнутому ремню. «Нелепый карлик, кто только произвел вас в ефрейторы», – проворчал он, а я, вытянувшись перед ним, коротко ответил: «Тот же, кто произвел вас в унтер-офицеры». В ответ Фельгибель лишь посоветовал мне заткнуться…

4 декабря

Привезли бедолагу, который напоролся на мину. Придется ампутировать обе ноги. Встаю рядом и держу его ноги. От сильной кровопотери он так скукожился, что, казалось, едва ли выживет. Но доктор Нико не отступает. После ампутации первой ноги он прерывает работу и, сделав переливание крови, снова сдает собственную кровь. Затем отпиливает ему вторую ногу. В деревянной кадке, накрытой кровавой марлей, я выношу отрубленные конечности за дверь. И вижу круглый диск солнца – оказывается, уже утро! Солнечные лучи освещают открытую яму, в которой уже свалено много кровавых останков, покрытых тонкой ледяной коркой…

Кто убьет солнце? Что такое земные ужасы по сравнению с его вечным сиянием?

Кажется, что чем сильнее мы погружаемся в войну, тем больше от нас отдаляется солнце…

По ночам вокруг школы, расположенной на краю деревни, прокатывается метель. Щели в стенах заледенели. Мы мерзнем. Ночью снова придется оперировать при свечах, потому что наш агрегат не работает. Для раненых не осталось соломы. Мы оставляем их на носилках. Они пробудут здесь недолго, потому что мы едва ли сможем их прокормить. С каждым часом столбик термометра опускается все ниже. Зима превращается в какой-то ледяной ад, и все живое, которое неспособно согреться, застывает…

Карл, у которого ампутированы обе нижние конечности, пожаловался на то, что стынут «ноги». Я попросил у Пауля немного горячей воды. Мы отыскали две резиновые бутылки, наполнили их водой и положили Карлу на его обрубки. Кровь, капающая из бинтов, начинает замерзать на полу. Слишком мало горючего материала. Но, к счастью, еще есть горячая пища…

Фельгибель приказал мне реквизировать в деревне корову. Я ходил от одной избы к другой. Местные на грани отчаяния. Все жали мне руки, женщины плакали, старики умоляли не дать им умереть с голоду. Наконец, рядом с коровой в одном хлеву я обнаружил барана. Когда я его отвязывал, прибежали дети местной хозяйки. Они смотрели на меня, как на вора, который тайком пробрался к ним в хлев. «Мы тоже голодаем», – как могу, почти на пальцах, объясняю я женщине, которая причитает о бедственном положении своей семьи. Я сказал, что не могу забрать корову у тех, у кого больше нет никакого скота. Но барана заберу, таков уже приказ. Когда я уходил, мне было, конечно, не по себе… Баран все время подпрыгивал, падал на гладкую, обледенелую землю, снова прыгал, не желая слушаться. Жители стояли перед своими избами. Некоторые смеялись, и их смех несколько смущал меня. Мне казалось, что сейчас