Читать книгу - "Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов - Дженнифер Тиге"

Время от времени Рут Ирен робко пыталась помогать узникам, значит, она знала, как Амон Гёт с ними обращается и какие зверства учиняет в лагере.

Метек Пемпер пишет в автобиографии, что Рут Ирен периодически печатала для Гёта особо конфиденциальные документы. Пемпер предполагает, что она также составляла списки заключенных, которых отправляли на казнь.

Впоследствии Рут Ирен настойчиво повторяла, что Плашов был трудовым лагерем, а не лагерем смерти, и что там содержались только взрослые.

При этом дочери Монике она признавалась, что видела, как детей вывозили из лагеря на грузовиках. Моника Гёт говорила, что ее мать постоянно о них думала и, скорее всего, писала о том случае в дневнике.

На тех грузовиках в 1944 году из Плашова детей увозили в Освенцим. Гёт хотел освободить в лагере место для евреев, прибывающих из Венгрии. Как следует из его письма вышестоящему члену СС, он должен был «очистить» лагерь от стариков, больных и слабых, в том числе детей, «ликвидировать непродуктивные элементы». Многих из них было решено отправить в газовые камеры Освенцима для «особого обращения».

На плацу повесили плакат, на котором было написано: «Каждому заключенному — рабочее место». По громкоговорителю раздавались веселые мелодии. Узники раздевались догола, и их осматривали лагерные врачи. По свидетельствам очевидцев, в лагерь приехал Йозеф Менгеле, печально известный врач из Освенцима, который занес в список фамилии всех детей. 14 мая 1944 года так называемая оздоровительная акция завершилась. Тех, кого решили отправить в Освенцим, собрали на одной стороне плаца: там было примерно 1200 человек, среди них 250 детей.

Выжившая в Плашове Стелла Мюллер-Мадей вспоминает день, когда детей загоняли в грузовики: «Вся площадь ходуном. Отцы и матери рыдают. Дети, до этого застывшие, как куклы, онемевшие от ужаса, умоляют помочь… кричат и кричат… Один малыш на четвереньках пытается убежать. <…> Надзирательница хватает его за ручонку и швыряет на погрузочную площадку. Зрелище невыносимое. Все узники воют от ужаса, свистят кнуты, лают собаки… И вдруг из громкоговорителя начинает играть вальс. <…> В это время грузовики подъезжают к воротам лагеря».

Вскоре после прибытия в Освенцим детей убили.

* * *

Моя бабушка всю жизнь идеализировала и оправдывала Амона Гёта, а я сначала не судила ее строго, думая так: «Она ничего плохого не сделала. Она не принимала участия в его зверствах».

Как мало я о ней знала! Читая книгу из библиотеки, я внимательно рассматривала фотографии с бабушкой: сначала из личных архивов, а потом и исторические.

У нас с ней много общего.

Я тоже люблю красивую жизнь. Езжу на хорошей машине, живу в большом доме, ценю комфорт. Как и бабушка, обожаю дорогие вещицы и иногда готова заплатить высокую цену, чтобы заполучить их. Все в итоге сводится к вопросу: какова она будет?

После войны бабушка жила довольно скромно. Кажется, для нее были важны не только деньги и статус. Она, бесспорно, наслаждалась тем, что ей предлагал Амон Гёт, но оставалась в Плашове не только ради жизни в роскоши.

Думаю, она безумно любила Амона Гёта. Возможно, ее ослепляла власть, которой он был наделен. Однако должно было быть еще что-то, некое стечение обстоятельств, своего рода зависимость, которая заставляла бабушку закрывать глаза на все остальное.

Она потом так и не вышла замуж, ни к одному мужчине настолько сильно не привязывалась. Неважно, кто после войны пришел, а кто ушел: фотография Амона Гёта всегда оставалась на месте. Отсюда следует, что ее отношения с Амоном Гётом основывались на нечто большем, чем получение выгоды.

Мне знакома такая безграничная любовь. Когда я кого-то люблю, это чувство безусловно. Я понимаю бабушку. Любимый мужчина получает от меня нечто вроде безлимитного проездного: что бы он ни делал, мое сердце для него открыто. Конечно, я не признаюсь в этом и одобряю или приемлю не любые поступки, но тем не менее любовь остается первоосновой.

Спрашиваю себя, что бы я делала на месте бабушки. Ищу в ней свое отражение. Полюбила бы я садиста? Нет ответа. Но при мысли об избиении кого-то «бычьим корнем» у меня желудок выворачивает.

Оправдывая мою бабушку, мать твердила, что из спальни на вилле не было видно лагерь и что евреи в лагере говорили, будто она одна из них. Рут — еврейское имя.

Верить ли этому? Радоваться хотя бы какому-то оправданию? Меня раздирают сомнения. С одной стороны, я хочу сохранить положительный образ бабушки. С другой стороны, мне нужно докопаться до правды. Во время учебы я собирала информацию из разных источников и сравнивала их. Нужно принимать во внимание не предположения, а доказанные факты. С целью составить представление о том, какой была бабушка на самом деле, я собрала много материала.

Я не судья и не стремлюсь вынести ей приговор. Я только хочу увидеть ее такой, какой она была.

Узнав, что бабушка пыталась помогать заключенным, сначала я почувствовала облегчение: ну не могла она быть заодно с дедом, она была на стороне добра. И сейчас за эти мысли мне стыдно перед жертвами Амона Гёта.

Снова воспроизвожу в голове сцену с горничной. Бабушка стоит на кухне рядом с Хелен, жизнь которой каждую секунду висит на волоске, и говорит, что помогла бы ей, будь это в ее силах. За такими словами скрывается равнодушие. Заступившись за Хелен, бабушка тем не менее оставила ее в беде.

Она видела, как страдают горничные, и понимала, что должна разрешить внутренний конфликт. Бабушка отличала плохое от хорошего. У нее был выбор. Но эгоизм не позволил ей принять решение.

Кого-то она жалела, кому-то помогала. Было ли этого достаточно? Нет, конечно. Бабушка могла бы во сто, в тысячу раз чаще делать добро. Получается, она так ничего и не осознала, продолжая думать только о себе.

Полагаю, есть то, что отличает нас с ней друг от друга, и это довольно существенно. Я бы не смогла жить с убийцей и мириться с тем, что он мучит других людей.

* * *

Дженнифер Тиге говорит о бабушке с нежностью, у нее светятся глаза.

Она мечется между любовью и неприятием, обороной и нападением. Через бабушку она пытается понять себя.

«Я ничего не знала». Эту фразу Рут Ирен часто повторяла после войны. Это лейтмотив молодости многих немцев. Родители и дедушки с бабушками твердили, что понятия не имели об уничтожении огромного количества людей. А