Читать книгу - "Смерти смотрели в лицо - Виктор Васильевич Шутов"

Она говорила уже ровно, ее щеки чуть розовели, глаза не туманились от тревоги. Шведов видел перед собой прежнюю Марию — решительную и, как никогда, красивую...

Утром 3 января сорок второго года Шведов, Ященко и Оленчук вышли из города. Накануне Тимофей Романович согласился пойти на советскую сторону с информацией, полученной от Вербоноля, и разведданными Александра Антоновича, который решил сопровождать товарищей до передовой, а затем возвратиться назад.

В районе села Камышатка Ященко и Оленчуку просочиться через передовую не удалось. Молодой разведчик направился в сторону Енакиева, а Тимофей Романович и Александр Антонович возвратились назад.

На Смолянке старожилы хорошо знали семью Шведовых. Она жила недалеко от шахты № 11. Теперь квартира матери находилась в доме, стоявшем на окраине поселка возле оврага. Рядом расположилась воинская часть. Александр Антонович понимал, что жить с семьей ему нельзя, и Оленчук привел его к Борисову.

Алексей Иванович даже на какой-то миг растерялся, увидев в своей квартире давнего сослуживца по облпотребсоюзу.

К обеду появился Вербоноль. Борисов представил его Шведову, как руководителя группы.

— А это товарищ с той стороны,— добавил он, показывая на Александра Антоновича.

Андрей Андреевич чуть склонил голову набок и внимательно рассматривал незнакомца в темном двубортном пиджаке, с полосатым шарфом вокруг шеи. Он словно спрашивал: «А чем ты докажешь свое отношение к советской стороне? Борисов и Оленчук могут тебе верить, а я могу и не верить. Знаешь, в какой обстановке мы теперь живем?»

Чутье разведчика подсказало Шведову, чего хочет от него высокий с окладистой слегка рыжеватой бородой человек. Он достал финку, откатил полу пиджака и с угла отпорол подкладку. Под ней был шелковый лоскут с напечатанным текстом, тот самый, что раньше находился в рукаве телогрейки. Вербоноль прочитал удостоверение, скрепленное красной печатью. В одной из двух подписей он узнал фамилию Шумко.

— Добро,— проговорил Андрей Андреевич миролюбиво и протянул большущую руку Шведову.— Рад познакомиться.

— И я рад,— ответил Александр Антонович.— У меня к вам просьба, товарищи. Отныне я — Гавриленко. А для всех вас — Сашка. Просто Сашка.

Ворбоноль возвращался домой в приподнятом настроении. «Теперь дело пойдет живее»,— подумал он.

Управление сельского хозяйства, или, как его называли оккупанты, «сельхозкоманда», разместилось в Доме госучреждений. Чибисов работал в отделе «сортсемовощ» находившемся в полуподвале, а Ивановой выделили комнатку на втором этаже. У окна, что выходило на Макевское шоссе, поставили стол с ротатором и сразу же принесли восковку. Поначалу Соня переворачивал почти каждый листок с директивой шефа, читала и с тревогой клала на стопку. В глаза бросалось подчеркнутое слово «приказываю». «На основании существующих хозяйственных распоряжений я этим приказываю следующее: весь обмолоченный хлеб, что хранится в колхозах и совхозах, а также все масличные, стрючковые и другие семена конфискуются. Нарушение распоряжения влечет за собой лишение свободы не меньше 2 лет. При наличии умышленного попустительства или саботажа может быть вынесен смертный приговор, а кроме того, денежный штраф в неограниченном размере».

Соня выросла в селе, она помнит голодные годы, когда перебивались с лебеды наостюжный хлеб. Но тогда не было страшных чужих приказов. Белые листки обжигали руки. Вот бы между ними положить другие, со словами гнева к врагу, с призывом к людям не сгибать колени перед оккупантами, прятать хлеб и семена, жечь, уничтожать, только не давать фашистам.

Как-то утром к ней заглянул Чибисов. В темных внимательных глазах затаилась едва заметная лукавинка. Небольшой чуб, зачесанный направо, чуть прикрывав высокий чистый лоб. На левом лацкане коричневого пиджака — аккуратная штопка. Раньше на этом месте Соня видела значок парашютиста. Чибисов носил его до последнего дня работы в уполнаркомзаге, где он заведовал зерновым сектором. Знала также, что он болен туберкулезом. До этого занимался в аэроклубе. Леонид подошел к Ивановой, тихо спросил:

— Тяжело?

— Ты о чем?

Он взял отпечатанный листок, положил его на ладонь, словно хотел определить вес. Повернулся к окну и выразительно прочел:

- В селах, в которых не будет выполняться поставка скота, а также сельскохозяйственные поставки, ежедневно будет повешено пять человек на село. Также в будущем все те, кто будет перепрятывать у себя партизан или будет доставлять им еду, немедленно будут расстреляны.

Он замолчал, еще раз взвесил на ладони листок, положил на стопку и задумчиво сказал:

— Тяжелая.

Соня промолчала, взяла валик и принялась катать директиву. Чибисов оглядел комнату и неслышно вышел...

Дома Иванову ждала Августа Гавриловна, она держала на руках девочку и приговаривала:

— А вот и наша мамка, наша мамка... Сейчас накормит нас, и мы подрастем...

Соня рассказала о Чибисове и его намеках.

— Он хороший парень, Сонечка. Таких фашисты расстреливают. Расстреливают,— повторила Богоявленская.

Встала с табуретки, невысокая, решительная, с плотно сжатыми губами. Карие глаза блестят, лицо бледное. Заговорила резко, срывающимся голосом:

— Мы не имеем права молчать, Соня. Что они делают, что делают!

Два дня назад Богоявленская увидела возле железнодорожного полотна Мушкетово — Ясиноватая, недалеко от Макшоссе, автобус. Из него вывели мужчину в нижнем белье и поставили над ямой. Раздался выстрел. Потом подвели к яме еще одну жертву. Под сухой треск выстрелов вдруг из машины выскочило семь человек. Двое — полуголые. Солдаты на миг опешили, но тут же оросились в погоню. Двоих убили, двоих поймали, а трое все-таки ушли. Разъяренные палачи выволокли из машин оставшихся, их было человек пятнадцать. Избивая прикладами и ногами, загнали их в яму и прошили пулями... Приближались ранние декабрьские сумерки. Поднималась поземка. Немцы сели в автобус. Он заревел, тронулся, свернул на шоссе, идущее в город.

— Я долго смотрела ему вслед,— сказала Августа Гавриловна и замолчала. Вдруг встрепенулась и спросила: — Соня, ты можешь принести восковку? Мы обратимся к людям. Наши слова, наша листовка вдохнет в них веру.

— Хорошо, Августа Гавриловна.

— Только никто, понимаешь, никто не должен знать об этом. Даже самый близкий человек.

Иванова принесла восковку. Чтобы не