Читать книгу - "Постижение военного искусства - Александр Андреевич Свечин"

поездов, а воинских платформ для одновременной выгрузки в ней было не сотни, а только десятки. От устья Немана до Дуная не 2600 верст (134) по линии сухомлиновского развертывания, а 1200 километров. После Крымской войны в России стало распространяться не строительство шоссе (55), а железных дорог. В последнее время перед войной в Германии отнюдь не было обращено особое внимание на оборудование восточно-прусского плацдарма (137); последнее явилось в результате постепенной 70-летней работы. Откуда-то автор взял (96), что в России перед мировой войной увлекались Шлиффеном; о последнем ничего не говорили; едва ли было пятеро офицеров, прочитавших его сочинения; очевидная путаница со Шлихтингом — ошибка для нас, посещающих не архивы, а библиотеки, непростительна. Сам автор никогда не был знаком ни с одним немецким источником, и о плане Шлиффена осведомился лишь по статье Добророльского.

Такими же архивными ляпсусами являются рассказ о 200-300-тысячной турецкой армии (326), которая будто бы угрожала (без железных дорог, в горах) собраться к Эрзеруму, и рассуждение о превосходных силах турок на Кавказском фронте (338). Вопрос о качестве нисколько не интересует завязшего в географической геометрии автора, почему он утверждает (321), что русское развертывание против Германии было относительно много сильнее, чем против Австрии.

Список неточностей и промахов можно было бы продолжить еще на много строк; но мы и так достаточно подчеркнули, что скромность, столь украшающая каждого научного работника, идет к лицу и работника, получившего доступ в архивы, и что сличение данных архивов с литературой может принести только пользу. Зачем, например, пользоваться архивами (110) для извлечения данных о плотности населения (дело Военно-ученого архива № 180 518), когда сам составитель доклада, попавшего в архив, пользовался данными всероссийской переписи? Где первоисточник? Или зачем автору было обыскивать архивы бывшего министерства иностранных дел, чтобы утверждать (215), что нет никакого следа, даже намека на возможность такой размолвки между Австро-Венгрией и Италией, которая вынудила бы Австро-Венгрию большую часть своих сил в начале войны направлять против Италии и южнославянских государств. По этому вопросу существует целая литература, до записок Конрада включительно, и осуждать генеральный штаб за учет возможности такой “несбыточной, ничем не оправдываемой радужной перспективы” (226) можно, только не интересуясь литературой этого вопроса.

***

Несомненно, сильной стороной старого генерального штаба была хорошая постановка информации о германских вооруженных силах и трезвая, реальная оценка их удельного веса. В определении количества германских резервных дивизий и их боевой роли русские стояли во много раз ближе к действительности, чем французы, для которых появление десятков германских резервных корпусов оказалось, как удар грома с чистого неба; ведь французы в основу своего плана войны положили невозможность для немцев, по отсутствию у них этих резервных корпусов, совершить большой обход через Бельгию; а русские, учитывая эту скрытую мощь Германии, в 1910 году настаивали на осторожности развертывания. Французы полагали, что германские резервные дивизии будут осаждать крепости в тылу и выполнять другие второстепенные назначения, а мы считали, что 23 резервных корпуса будут работать в первой линии.

Как эта сторона деятельности русского генерального штаба оценивается автором? “В своих предположениях генеральный штаб, исходя из принципа рассчитывать для себя все в худшую сторону, а для противника в лучшую, доходил до некоторых явных увлечений” (97-98). Автор (138) стремится упрекнуть генеральный штаб в преувеличенном расчете воинской провозоспособности германских дорог: в секретной справочной книжке германского генерального штаба (мне неизвестной) стояла будто бы цифра 20 пар воинских поездов для одноколейной и 40 пар для двухколейной дороги, а русский генеральный штаб в своих расчетах увеличил эти цифры до 25 и 50 пар. Настоящие паникеры, не правда ли? Но ведь в действительности перевозки 1914 г. дали для германских железных дорог на круг, в среднем, на одноколейной — 24 пары, на двухколейной магистрали — 51 пару поездов. точнее подойти к действительным цифрам — 24 и 51, чем определение — 25 и 50, нелегко.

Рисуя себе возможности австро-германцев, генеральный штаб в 1910 году допускал возможность, что из общего числа 79 пехотных дивизий, оставленных против русских, 56 дивизий будет направлено, чтобы защемить “передовой театр”; для обеспечения с востока германцы оставят в Восточной Пруссии только 6 пехотных дивизий, а австрийцы в Галиции — только 17 пехотных дивизий. “Можно ли было рассчитывать, — спрашивает автор (194), — что немцы, при своем наступлении на соединение с австрийцами, прикроются со стороны русских, которые по окончании сосредоточения имели бы значительный перевес в силах, только 6-ю дивизиями в столь опасном для них направлении или что австрийцы свой марш на север прикроют на широком фронте от Днепра только 17-ю дивизиями? Также полагаю, что это не принадлежало к числу разумных за неприятеля решений...”

Ответ на этот упрек пусть даст история: германцы не только не оставляли против Ренненкампфа во время самсоновской операции 6 пехотных дивизий, но не оставили ни одной, а австрийцы свой марш на север прикрыли со стороны Днепра только 12 дивизиями. Удивительно здесь только то, что гадания русского генерального штаба перед войной были ближе действительности, чем заключения историка, критикующего прошлое [...]

Под давлением самой легкомысленной в свете французской разведки, в течение всей мировой войны подтасовывавшей данные так, чтобы быть приятной главнокомандующему, русский генеральный штаб ослабил масштаб предвидимого со стороны немцев сопротивления при нашем вторжении в Восточную Пруссию и соответственно уменьшил силы армий Ренненкампфа и Самсонова. И под Гумбиненом и под Танненбергом русские войска были обречены на встречу с превосходящим количественно, качественно и технически врагом. Судьба наших первых поражений была решена. Как оценивает автор это решение? “Я неоднократно подчеркивал утрировку в сторону чрезмерного исчисления грозящей России опасности. Записка французского штаба 1911 года не могла не воздействовать на уменьшение этого психоза страха” (243). Наконец, в 1912 году принято решение, допускавшее переход в наступление против Восточной Пруссии, однако “без излишнего нагромождения войск” (309).

***

Критика Зайончковского политических взглядов русского генерального штаба исходит из твердо антантовской ориентировки автора. “Соглашение с Францией имело смысл только в наступательном с обеих сторон плане войны” (40), не могло быть “отдельных планов войны, русского и французского, а должен был быть один общий, который неизменно требовал от обоих союзников развития энергичных наступательных операций, даже с риском поступиться чрезмерной осторожностью” (153). Оставаясь на почве реальности, мы полагаем,