Читать книгу - "Моя купель - Иван Григорьевич Падерин"

своему движению не похожа на другую. Каждая вонзается в темноту своим путем. Каждый клинышек пламени по-своему расталкивает темноту. И весь костер — это торжество, праздник красок. Тут все неповторимо. Каскад редкостных композиций. Обновление за обновлением. Одно ярче другого. Короткая и яркая у этого костра жизнь... И вот это постоянное обновление, постоянная свежесть и привлекают к себе человеческий глаз, не утомляют его.

И, помолчав, Федор Иванович заключил:

— Вот так и наша литература привлекает сердца и умы людей тем, что она всегда неповторимо свежая и освещает жизнь каждый раз, каждое мгновение многовековой истории по-новому, интересно, привлекательно. Источником красоты и обновления этого литературного костра — умы художников слова, талантливые люди. Они потому и талантливы, что хотят не дымиться, а гореть, гореть ярким пламенем. Без таких людей не будет литературы...

В ту пору Федор Иванович работал над романом «Волга-матушка река». Ему очень трудно давался образ секретаря обкома партии Морева, но в том-то, видно, и есть муки творчества художника слова, красота его жизни. Он горел, а не тлел в поисках верных решений, не боялся трудностей, шел на сопротивление, порой расходуя на это весь запас своей энергии.

— Работать в литературе вполсилы нельзя. Гореть только так, пламенем...

В самый разгар работы над романом «Волга-матушка река» Федор Иванович старался как можно дальше убежать от московской заседательской суеты и быть там, где живут и работают его герои — Пряхины, Моревы. Жажда видеть их в борьбе с трудностями бросала его в разные концы страны. Особенно часто он выезжал в Сталинград, в заволжские степи, к чабанам и хлеборобам. Там же, в Сталинграде, вживалась в материал к роману «Дружба» жена Федора Ивановича — Антонина Дмитриевна Коптяева.

Исподволь я тоже готовился делать книжку очерков о людях родного мне еще по войне города. Чутьем художника, работающего много лет с молодыми писателями, Федор Иванович как-то разгадал мои намерения и осенью пятьдесят четвертого года пригласил меня попутешествовать по сталинградским степям.

Мы выехали на Черные земли. На обратном пути из далеких отгонных пастбищ нас застала темная степная ночь. Низкое небо и чернота вытоптанной скотом земли сделали темноту такой липкой и беспросветной, что, казалось, мы погрузились в смолу. И звезд почему-то не было. Выйдешь из машины — и хоть руками ощупывай каждый шаг, иначе провалишься кто знает куда. Дорог там нет, просто тропки и стежки пересекают одна другую в разных направлениях. Куда ехать и какой тропой? Можно попасть в прикаспийские плавни, под Астрахань, или, наоборот, в бескрайние дали калмыцкие, где ветер неустанно гладит ковыль. Проще говоря, мы заблудились. Я растерялся: ориентиров не видно, колесить нам нельзя — запас бензина в бачке истощается, едва ли хватит до Сталинграда, если не найдем прямой путь...

Вдруг Федор Иванович остановил машину, отошел в сторону, осветил папироской компас, стрелка которого, как мне почудилось, отказалась говорить правду. Не поверил ей и Федор Иванович, но, подумав немного, еще раз посмотрел на небо и, решительно вытянув руку, сказал:

— Едем прямо, так...

Он показал не в ту сторону, куда была направлена машина, а почти в обратную. Ну, думаю, блудить продолжаем.

Едем молча и с тревогой смотрим вперед. Лучи фар машины вязнут в беспросветной, мутной мгле. Потом взаморосило, и свет фар вовсе стал коротким.

Но Федор Иванович и не собирался останавливаться.

— Жми, жми, — говорил он шоферу, — только прямо, ни одного градуса в сторону.

Едем по ровной, как стол, степи. Ни кустика, ни канавки. Наконец под колеса машины подвернулась тележная дорога, а вдали, на горизонте низкого неба, показалась искристая пыль, вроде Млечного пути, скатившегося так низко. Нет, это не Млечный путь, а огни огромного города, растянувшегося вдоль Волги на несколько десятков километров.

Облегченно вздохнув, я посмотрел на небо. Там по-прежнему не было видно ни одной звезды. И спросил:

— Федор Иванович, по какой звезде вы угадали, что Сталинград в этой стороне?

Он улыбнулся и, спросив, хватит ли бензина до центра города, закурил. Затем, помолчав, вернулся к разговору, который был начат еще днем, на пастбищах. Там речь шла о рукописи романа Петра Сажина «Капитан Кирибеев». Сейчас Федора Ивановича интересовали сцены, связанные с возвращением Кирибеева к причалам родного порта. Я пересказал сцену, в которой герой романа находит верное решение по чутью.

— А как страдает Кирибеев? — спросил Федор Иванович.

Я почти наизусть прочитал сцену ревности Кирибеева.

— Молодец Сажин, молодец. Тут у него верное чутье...

Въезжаем во двор дома. Машина заглохла у самого подъезда: кончился бензин. Нас встретила Антонина Дмитриевна, встревоженная столь поздним возвращением.

— Всю ночь ждала, — сказала она.

Федор Иванович улыбнулся ей, затем повернулся ко мне и ответил на тот вопрос, который оставил без ответа в степи, ответил кивком в сторону Антонины Дмитриевны, подкрепив этот жест короткой фразой:

— По зову сердца ехали — и не ошиблись.

В образе мышления Федора Ивановича, в жестах, суждениях было всегда что-то замысловатое. Он вынуждал своих собеседников думать, спорить с ним. В спорах он проверял себя, свои позиции и затем раскрывал истинный замысел своих суждений.

— Каждый собеседник — это читатель твоих мыслей, — говорил он. — Толкуй с ним так, чтобы он активно думал вместе с тобой, и ты успеешь прочитать его мысли. Из этого складывается точность наблюдения литератора за характером мышления людей.

Он удивительно глубоко знал быт крестьян и рабочих. Внимательно и чутко прислушивался к суждениям простых людей. Побудет у него порой не очень привлекательный с виду человек, наговорит целую кучу претензий, недовольств и уйдет. Федор Иванович тут же уже вслух начинает думать о нем. При этом он выбирал из суждений недовольного человека самое интересное, нужное, полезное и даже красивое, будто забывал все порочное, мелкое, что так четко выступало в поведении и разговоре только что ушедшего человека.

С такой же внимательностью, с такой же требовательностью к себе, к сотрудникам журнала он подходил к суждениям литераторов, особенно молодых авторов.

— Ищите в авторе хорошее, а плохое он сам отбросит.

И когда речь заходила о рукописях молодых писателей, он не жалел времени и постоянно повторял:

— Не обращайте внимания на внешность автора и неряшливость рукописи. Докапывайтесь до существа, находите ростовые зерна...

Помню,