Читать книгу - "Семь храмов - Милош Урбан"

Миновала неделя, а дыра в земле по-прежнему обдавала пражан зловонием. В нее спускались на веревках спелеологи, и их сообщения из подземелий ошеломили общественность и ее законно избранных властных представителей. Под тремя упомянутыми храмами был обнаружен склеп длиной в двести и шириной примерно в тридцать метров, о нескольких ярусах и с добрыми тремя сотнями замурованных келий. Исследователи не выясняли, что именно находится в каморках, погруженных в вечную тьму, но историки и археологи сошлись во мнении, что это — обширный могильник и уникальное хранилище костей, устроенные монахами монастыря ордена Святого Креста при храме Святых Петра и Павла и бенедиктинского монастыря На Слованех. Специалисты настаивали на подробном исследовании подземного объекта, потому что предполагали: там может оказаться уникальное собрание предметов, представляющих значительную историческую ценность.

Но управление городских коммуникаций не желало об этом даже слышать. На кону стоят жизни десятков, а то и сотен пешеходов и водителей, твердили чиновники, в любую минуту может провалиться вся западная часть Карловой площади; тогда судьбу злосчастного микробуса разделят несколько ближайших домов и большая часть комплекса зданий Высшего технического училища; нельзя так рисковать людьми. Свои утверждения они подкрепляли апокалиптическими расчетами. Ими был предложен быстрый и на все сто процентов надежный план решения проблемы провалившейся мостовой. Они полагали, что лучше всего будет пренебречь находками и как можно быстрее залить дырявое подземелье бетоном.

Против этого протестовала группа архитекторов, которая заподозрила, что за радикальными и бескомпромиссными предложениями скрывается так называемое «бетонное лобби». Архитекторы выработали свой план, предполагавший действия постепенные и осторожные. Они хотели дать время археологам эксгумировать останки и провести их лабораторное исследование. Если выяснится, что монастырские подземелья не представляют особой историко-культурной ценности, требующей обращения с ними согласно соответствующему закону, то их можно будет переделать в роскошную автостоянку, а также устроить там коллекторы тепла, которое пробивается под Скалкой на поверхность вместе с подземными источниками.

Одним из активнейших членов этой группы был инженер Загир. Я немного удивился, когда наткнулся на его фамилию в газете в списке тех, кто направил городским властям открытое послание, апеллирующее к здравому смыслу. Но еще больше я поразился, когда прочитал в другом номере «Вечерней газеты», что сторонники радикальных решений избрали своим главой инженера Барнабаша.

Душой я был с умеренными — их план не исключал иные варианты и предполагал возможность внесения изменений; вдобавок тут наверняка сыграло свою роль то, что я был лично знаком с Загиром. Я даже решил позвонить ему и выразить свою поддержку, однако полковник Олеярж не дал мне этого сделать. Спустя день после малоприятного посещения Карлова он позвал меня к себе в управление и поручил задание, услышав о котором я едва не лишился чувств: мне вместе с капитаном Юнеком предстояло обеспечивать безопасность Барнабаша. Я даже не дал Олеяржу договорить. Я попросил избавить меня от этого задания, потому что я расхожусь с Барнабашем во мнениях, и в порядке самокритики добавил, что мои промахи уже стоили жизни одному человеку. Я даже рассказал, как потерял Загира в Штепанском квартале. Для пущей убедительности я добавил, что Загир сам довольно быстро отказался от моих услуг.

Я уже должен был усвоить, что с полицейскими типа Олеяржа не спорят. Он не хотел ничего слышать, заявил, что мои отношения с господином Загиром его не касаются, а что до Пенделмановой, то мне наверняка известно, что следствие о причинах ее смерти было не закончено, а лишь на время прервано и потому нечего мне посыпать голову пеплом. Я должен оставаться в Праге в ожидании распоряжений и всегда быть под рукой: возможно, мне дадут и какое-нибудь другое задание. Он пообещал выделить мне комнату в полицейском общежитии — не пройдет и месяца, как я смогу перебраться туда. Достав какой-то бланк, он написал на нем требование выдать мне с полицейского склада рацию. Потом смерил меня с головы до ног испытующим взглядом и приписал туда еще пистолет, кобуру и двадцать патронов. Его необоснованная вера в меня была так сильна, что я умолк. Пистолет оказался большим и тяжелым, в толстой кожаной кобуре, натиравшей мне подмышку. Получив его вместе с рацией и полицейским жетоном, я почувствовал себя мальчишкой, собравшимся играть в полицейских и воров. Хорошо еще, что пенделмановский плащ надежно скрывал позорную выпуклость. Оружие мне приходилось носить и прежде, но оно было меньше и не выглядело таким опасным: о пистолете, прикрепленном сзади к портупее, я словно бы и не догадывался, а о том, чтобы применить его, мне удавалось не думать. Этот же постоянно напоминал о себе.

Я испробовал рацию и связался с Юнеком. Даже трескучие помехи не помешали мне понять, насколько не по душе ему необходимость снова работать вместе со мной. Он сказал, что его по обыкновению информируют обо всем последним и что в данном случае работа в команде представляется ему неуместной. Я подумал, что если бы у рации была трубка, как у телефона, Юнек бы сейчас непременно ее бросил. Я сунул прибор в карман и негромко пожелал ему оглохнуть и онеметь.

Все эти события меня задержали, так что на встречу с Матиашем Гмюндом я безнадежно опаздывал, но тем не менее предпочел пойти длинным путем, через Альбертов, и дорога заняла у меня не десять, а целых сорок пять минут. Возможно, я поступил так из чувства протеста, а возможно, потому, что опять шел снег. Третий раз за осень.

За слупским храмом я свернул на Горскую, а потом прошел между зданиями медицинского факультета и факультета естественных наук. Какое-то время я блуждал там, слушая ветер, который налетал то с севера, то с запада и завывал так громко, словно пуристские постройки начала века были оборудованы усилителями его жутких стенаний. Из метели я вынырнул только перед застекленной ротондой Института имени Пуркине, напоминавшей по форме молельню, и тут же в испуге застыл на месте. Пять больших окон на втором и десять маленьких окошек на третьем этажах резко контрастировали с ледяным пледом, укрывшим конусообразную кровлю, наружные подоконники и тротуар. Окна были сверху донизу занавешены черной плотной тканью, так что ротонда напоминала черный маяк, который никогда не зажигают — символ ослепленности дерзкой науки, пытающейся проникнуть в тайны бытия. Я не имел ни малейшего представления о том, какие мессы служатся за мертвыми окнами, но отвратительные воспоминания о другом храме науки, голубоватые стены которого потерялись за пляшущими снежными хлопьями, заставили меня ускорить шаг; я направился к альбертовской лестнице.

И в третий раз вынужден был остановиться. За пересечением Альбертова и Воточковой улицы над мощеным тротуаром нависает растущая за оградой плакучая ива. Под скрюченными пальцами ее обнаженных ветвей кто-то стоял. К ограде прижалась лицом невысокая женщина в длинном пальто, больших очках и с коричневой сумкой. Она внимательно рассматривала клумбы, разбитые неподалеку. Я мог и не прослеживать направление ее взгляда — не заметить то, что заинтересовало ее в Экспериментальном ботаническом саду, было попросту нельзя. Из-под снега торчали продолговатые, точно початки, разноцветные растения — синие, желтые, оранжевые. Расцвечены они были по всей длине: нижняя часть стебля, листья, невзрачные взъерошенные плоды. Последние были обглоданы. Снег между растениями истоптан, несколько следов виднелось у самого забора; это были следы копыт, которые доселе мне не встречались. Они напоминали лошадиные, только меньшего размера. Самым странным было то, что спереди они оказались не закругленными, а заостренными — к счастью, без подков. Да и какое счастье могла бы принести подкова такого коня?