Читать книгу - "Вепрь - Олег Егоров"

— Продолжайте, — подбодрил я ее.

— Пороки развития — самые частые осложнения беременности. Случай вашей невесты предполагает макросомию. Как следствие — усиление секреции инсулина и других гормонов, участвующих в обмене веществ. Для проведения соответствующей терапии у нас поставлено оборудование.

— Покажите мне аппарат!

На миг амебы засомневались, но — не дольше. Ключ повернулся в сейфе, и моему вниманию предстала ничем с виду не примечательная металлическая коробка с тумблером и рукояткой настройки. В комплект входили наушники со штекером и чаша с зеркальной поверхностью, внутри которой помещался какой-то излучатель спиралевидной формы. Чаша также была снабжена штекером. На боковой стенке представленной мне коробки имелись два соответствующих гнезда.

Питание на аппарат подавалось от бытовой сети. Воткнув штепсель в розетку, я щелкнул тумблером. Зеленая лампочка индикатора и шкала настройки засветились одновременно. Я медленно повернул рукоятку настройки вправо, и стрелка плавно двинулась по размеченной цифрами дуге. Амебы гинеколога опять спрятались за увеличительными стеклами.

"Усыпить бдительный логос в самом зародыше…" — слова зоотехника явились мне в новом свете и обрели свой текстуальный смысл. Но в таком случае, предположил я, создавая аппарат, он обязан был разработать схему последовательных сигналов, способствующих ускоренной коммутации нейронных связей в мозгу новорожденного. Вряд ли в своем природном состоянии мозг только что родившегося человечка мог усвоить весь объем содержания памяти зрелого "донора".

"Многофункциональная, надо полагать, коробочка". — Я взвесил на руке академическое изобретение.

— Все ясно, коллега, — доброжелательно поставил я диагноз. — Вы хотите воздействовать облучением на нейросекции мозга, — в моей памяти вовремя всплыли эти "нейросекции", — и, таким образом, активизировать ускоренный рост клеток серого вещества у плода на ранней стадии развития. Вы желаете, чтобы он сразу родился Эйнштейном. Похвальное стремление.

Элеонора Марковна побагровела.

— И скольким будущим матерям хорошо вам известной деревни Пустыри вы оказали подобную медвежью услугу? — Не давая ей опомниться, я загонял ее в угол, в переносном, разумеется, смысле, пока она не ударилась в панику, что, собственно, и требовалось. — Сколько детей в результате вашей псевдонаучной деятельности, фактически еще до рождения на свет, заработали злокачественные опухоли?

— Мне надо позвонить! — Элеонора Марковна схватила со стола блокнот и прижала его к пудовым гирям своей груди, будто защищая сберкнижку на предъявителя, которую хотел отнять у нее злобный хулиган.

— Действуйте. — Я наконец сел на стул. — Звоните. Но кому? Кому вы, дорогая товарищ Черенок, собираетесь звонить? Паскевичу? Паскевич умер. Академику Белявскому? Примите мои глубочайшие соболезнования. В милицию? Это — пожалуйста. Там как раз головы ломают, на кого бы повесить сие дело. Кстати, для детоубийц у нас предусмотрена высшая мера социальной защиты.

— Меня вынудили! — Дама в очках разрыдалась. — Они обещали, что для науки! Они обещали перевод в Москву! Они обещали освободить моего мужа за растрату в особо крупных!

— За растрату, дражайшая Элеонора Марковна, еще никого не освобождали, — заверил я ее проникновенно. — Там все наоборот. Вас грубо перехитрили, наивная жена расхитителя.

— Но откуда вы… — Всхлипывая и сморкаясь, она хотела спросить, откуда мне все известно.

— Из Москвы, — перебил я ее, поднимаясь. — Оттуда, куда вас никак не переведут. Там и своих неучей два института штампуют, практически не переставая. А переведут вас, товарищ Черенок, в женскую колонию усиленного питания. Коробочку я с собой заберу. Не возражаете?

Дама не способна была ни возражать, ни соглашаться. Она лишь затрясла двойным подбородком.

— С кем вы еще поддерживали интимную медицинскую связь? — осведомился я, заворачивая аппаратуру в полотенце, которое снял с крючка у раковины.

— Только с ним! — пискнула она.

Я даже не стал уточнять — с Паскевичем или с Белявским. Наверняка с Паскевичем.

— Рад, что вы так постоянны, — похвалил я ее за верность делу Белявского-Паскевича. — Не забудьте сохранить тайну. Сидите тихо, как мышка. Как мышка сидит?

Она опустилась на корточки, не в силах больше удерживаться на полных своих ногах, обтянутых колготками колера глины.

— Ну, не обязательно показывать. — Глянув на нее с отвращением, я вышел из кабинета.

Настя, ожидавшая меня в коридоре, сразу поднялась с дерматиновой скамеечки.

— Что это, Сережа? — спросила она в тревоге. — Я слышала чьи-то рыдания!

— Ты действительно хочешь знать? — Обняв любимую, я заглянул ей в глаза.

"Нет! — прочитал я в них. — Я хочу знать, что с нами троими все в порядке! И я не хочу знать, о чем ты так долго беседовал перед смертью с моим… С тем человеком! И наплевать мне на рекомендации Черенок! Я тебе верю! Только тебе!"

— Все в порядке, родная. — Я взял ее под руку и повел по коридору.

Лесничий курил, прислонившись к мотоциклу. При виде свертка в моих руках на его лице отразилось смятение.

— Что это? — Он бросил окурок в лужу и шагнул нам навстречу.

— Тостер, — сообщил я. — Докторша прописала Анастасии Андреевне жареные гренки.

— Зачем? — У Фили отвисла челюсть, а Настя разразилась безудержным смехом.

— Хлеб — всему голова, — ответил я туманно. Обратный путь Настя все так же категорически отказалась проделывать в люльке.

— Мне такая коляска не по душе, — объявила она, усаживаясь за Филимоном и обхватывая его мощный торс. — Мне по душе коляска с поднимающимся верхом и ручкой для катания. Цвет желательно вишневый.

— Учту, — согласился я, опускаясь в тупорылый снаряд.

К лесничему я Настю не ревновал. Друг детства все-таки. Подпрыгивая в дребезжащей люльке на ухабах и озирая окрестности, я подвел горький итог своей медицинской практики.

Естественно, Белявскому и Паскевичу было удобнее, чтобы исследуемые объекты находились под рукой. Не концлагерь же им было устраивать из подопытных детей и не закрытую клинику с персоналом. Слухи рано или поздно просачиваются. Та или иная утечка информации неизбежна. А это не утечка из канализационной трубы. Ее потом не заделаешь и не отмоешься. Вот почему они придерживались китайской стратагемы, вычитанной мною среди прочих в дневниках Гаврилы Степановича: "Мань тянь го хай". Это значило: "Обмануть императора, дабы он переплыл море, поместив его в дом на берегу, который в действительности является замаскированной джонкой". Так называемая "стратагема публичности". На виду у всех и под крепкой легендой.

Однако решение основной головоломки, ради которой и городился весь огород, Белявскому и Паскевичу не давалось. Шли годы. Успешный эксперимент с кабаном их, конечно, окрылил. Но человек — не кабан. Подобная форма жизни для их венценосного содержания не годилась. Белявский, царь природы, упорно искал достойного принца для его последующей колонизации. Но чужая душа — потемки. Она не сдавалась сама и не сдавала "носителя", предпочитая отдать его ангелу смерти, чем выжившим из ума параноикам. Возможно, так оно все и было. В конце концов, я не врач и не священнослужитель. Я не был слушателем ни ветеринарных, ни теологических курсов. Почему после стольких попыток искусственной мутации выжил именно Захар, вряд ли мог определить и сам Белявский. Он просто шел путем исключения. Шел в буквальном смысле по трупам. Так или иначе, но теперь я надеялся, что все позади. Хотя я и прежде надеялся. Надежды мистиков питают, а те, вестимо, пролетают.