Читать книгу - "Самая страшная книга. ТВАРИ - Евгений Шиков"

Ознакомительный фрагментновелл, и потирал руки. Гадалка, то ли выжившая из ума, то ли имитирующая сумасшествие форса ради; грязная одесская общага; пчела в коробке, невесть откуда взявшаяся среди зимы, – вот тот сор, из которого я слеплю зоохоррор для Костюкевича.

Ликуя, я вернулся к чудаковатым знакомцам. В стоимость сеанса входил коньяк: Артемида разливала его по захватанным стаканам. Я вежливо отказался от алкоголя. Телевизор был уже включен, видеомагнитофон слопал кассету. В последний раз я слышал этот характерный звук лет пятнадцать назад. Кто сегодня смотрит фильмы на Ви-Эйч-Эс? Разве что экстрасенсы – в комнате не было ни компьютера, ни иных современных приборов, эта мебель, пыльный сервиз, прожженный ковер идеально смотрелись бы в сериале «Внутри Лапенко».

Я сел на стул. Артемида закурила тонкую сигарету. Я же решил не утолять никотиновый голод – уровень кислорода в комнате и так стремился к нулю. Я посмотрел на гадалку, на прихлебывающего коньяк Толика, и уставился в экран.

«Ликвак» никогда не выпускался в прокат. Артемида записала телеэфир, возможно, тот же, что подарил мне незабываемые ощущения в девяносто пятом или шестом. В правом верхнем углу маячил значок давно не существующего канала, а качество пленки было ужасным. «Ожоги» и черточки шли бонусом к атмосфере беспримесного уныния. В своем рассказе я, конечно, превращу загадочное кино в ужастик про дьявольских пчел. Но «Ликвак» находился вне жанровых категорий. Это было кошмарное (и, в теории, культовое) кино, которое давало фору всем кошмарным фильмам, мной просмотренным: «Вазе», «Ста двадцати дням Содома», «Подопытным свинкам», «Посетителю Q», опусам Фреда Фогеля и Йорга Буттгерайта. Чернуха в вакууме, «Ликвак» предлагал зрителю аморфную историю безымянного пасечника. Как и прочие персонажи, пасечник напоминал сомнамбулу, а оператор Сергей любил тыкаться камерой прямо в его одутловатую морду с отпечатком вырождения. Пасечник ел мед и говорил на пчелином языке, то бишь издавал раздражающее жужжание. Убийство коровы произошло за кадром, но туша, которую он закапывал, была настоящей, она по-настоящему сгнила в следующей сцене. И после стольких хорроров я отвел взгляд от экрана. Ладно человеческие трупы, но глазеть на позеленевшую, разлагающуюся корову для меня, вегетарианца, было чересчур.

Потом пасечник вооружился лобзиком, и из спиленного рога полезли коричневые пчелы. Надо отдать должное, фокус режиссеру удался. Без понятия, как он их туда без графики запихнул.

«Как-как! Они родятся в падали, сказано же!»

Я придумал способ самоубийства: режиссер в моем рассказе перережет глотку осколками разбитой банки из-под меда.

На экране возникла Артемида, Надежда Лин. В молодости она была ничего, но я никак не мог определиться, хорошая она актриса или плохая. Порой она казалась манекеном, умеющим лишь пучить глаза, но порой отмороженная манера игры и лютый взгляд фанатички били в цель. Где-то на сороковой минуте мне захотелось сигануть в окно. Монотонность «Ликвака» граничила с садизмом. От жесткого стула ныли ягодицы. Затхлый воздух и полумрак вводили в транс. Оборачиваясь, я видел озаренные всполохами лица: вялое, осоловевшее – Толика, хищное и птичье – Артемиды. Почти все время мы молчали, лишь однажды, когда голая Надежда Лин вышла из бани, Толик сказал:

– Ты красивая.

Ничего более неуместного я и вообразить не мог, но Артемида хмыкнула у меня за спиной. Нагота актрисы возбудила бы разве что некрофила. В этом чертовом фильме все было дохлым, бледным и смрадным, в том числе ее эрегированные соски и треугольник волос меж ног.

Ближе к часовой отметке появились маски. Несправедливо, что они не попали в золотой фонд стремного российского кино, потеснив фотографию мужика из «Прикосновения». Пчелиный воск держался на проволочном каркасе. Проволока выпирала наподобие собачьего намордника. Я поерзал. Долгие годы маски хранились в дальнем уголке памяти, а вчера просочились в ночной кошмар. Все верно, эта сцена мне и снилась: оператор снимал из гроба, с точки зрения покойницы, собравшиеся танцевали вокруг, но музыки не было. Был топот, было жужжание, были учащенные удары моего сердца.

Бычьи пчелы ползали по иконам. По белому лицу Надежды Лин. По мягким маскам плясунов. Будто у меня за пазухой ползали. Сумею ли я верно передать весь ужас, сконцентрированный в ритуальном танце, всю эту российскую хтонь, почерканную зигзагами дефектов? Закопанная корова, домовина, трупный мед?

Я размял затекшие пальцы, поглядел на руку. Ее покрывал толстый слой жужжащих коричневых пчел. Сотни крылышек трепыхались. Сотни жал одновременно впились в мою кожу. Я замычал и проснулся, едва не сверзившись со стула. Синий экран мерцал. Я вырубился перед телевизором и спросонья не мог сообразить, видел ли пляски с покойницей в фильме или во сне.

Гостиная опустела. Я растерянно заозирался. Я чувствовал себя подавленным, как после вечеринки, на которой напился и опозорился. В квартире было холодно, но одежда пропиталась потом. В поле зрения попала прозрачная коробочка на столе. Пчела исчезла. Но мне было не до пчел.

Часы показывали девятнадцать сорок. Через двадцать минут я должен оказаться в центре. Кликнув на ярлычок «Убера», я пошел к межкомнатным дверям, приоткрыл их. И, как сам я пишу в таких случаях, онемел-окаменел-одеревенел.

Толик трахал гадалку. В тусклом свете лампы я видел складки на его спине, дряблую задницу, татуировку между лопаток: синюю мышку-бурозубку.

И все это выглядело так омерзительно и так бредово, что я на миг завис, и, уверен, со стороны напоминал персонажа какой-то фривольной викторианской гравюры, Peeping Tomа. Сочини бы я рассказ, в нем стоящая на четвереньках Артемида обязательно повернула бы голову и вперилась в меня фасеточным глазом пчелы. Но на деле я вообще не видел заслоненную дородным мужским телом любовницу, лишь хромая логика подсказывала, что раз Толик кого-то сношает, то этот «кто-то», к гадалке не ходи, Артемида.

Я попятился и тихонько покинул голубков. Аня задубела, ожидая меня у памятника де Рибасу. Я не стал ей рассказывать о своих приключениях, она бы восприняла превратно походы к престарелым женщинам легкого поведения.

Мы провели сносный вечер, я смеялся как ни в чем не бывало и почти не думал о пчелах, занимаясь любовью в гостиничном номере.

Утром мы встретились с Аниной подружкой, и она спросила, что бы мы хотели посмотреть. Меня интересовал Преображенский парк: согласно Интернету, это была Мекка одесских привидений. Подружка заморгала озадаченно, Аня кивнула, мол, он у меня блаженный, и мы поехали в район Привоза.

По дорожкам трусили бегуны, собачники вяло плелись за питомцами. Я сказал воодушевленно:

– Под нами – четыре некрополя. Христианское, еврейское, караимское и магометанское кладбища! Аллеи проложили поверх могил!

– Зачем ты пишешь такие гадости? – спросила Анина подружка без тени улыбки.