Читать книгу - "Обреченные на страх - Альбина Нури"

Однажды, мне было тогда лет восемь-девять, не больше, я внезапно проснулась среди ночи, как будто меня потрясли за плечо, и вспомнила, что забыла сделать домашнюю работу по русскому языку.

Учительница задала нам написать мини-сочинение по картине, вернее, по репродукции, что была в учебнике. Коротенький текст, не больше странички.

Фамилия художника давно забылась, но сама репродукция, хотя прошло много лет, до сих пор перед глазами. Тоскливое серое небо, набухшие дождем тучи, спрятавшие в своем водянистом чреве робкое осеннее солнце. Реденький, неприютный лесок – и улетающий вдаль журавлиный клин. От картины веяло таким унынием, что хоть волком вой. С бедой или болью еще можно как-то бороться. Глухая, отчаянная в своей безысходности, неотступная тоска хуже. От нее не отвязаться – так и станет ходить по пятам, пока не уморит насмерть. И только журавлям повезло – они могли подняться в небо и оставить этот тягучий морок далеко позади.

Мне же, маленькой и несчастной, бежать было некуда: если не напишу сочинение – получу двойку. Но ведь уже глухая ночь, и если я включу свет и сяду за письменный стол, то разбужу Жанну, которая спит на соседней кровати. Мама с папой тоже проснутся, придут в нашу комнату.

С вечера я сказала маме, что мне ничего не задано, и преспокойно валяла дурака, пока меня не отправили спать. Получалось, что солгала, и завтра, когда неминуемо получу двойку, обман вылезет наружу, перевалит через край, словно тесто из квашни, как ни прикрывай бадью крышкой. А если сказать, что забыла, то получится, что я безответственная, а значит, такой девочке нельзя доверять ничего серьезного.

Взрослому человеку все это покажется сущей ерундой – это и есть ерунда. Проблема решается на раз-два, родители не звери, они все поймут. Но ребенку, которому нет и десяти и который всегда, всю жизнь хотел быть лучше остальных, доказывая раз за разом родным и себе самой, что может справиться со всем на свете, такая ситуация видится катастрофой.

Помню, не могла уснуть до самого утра и тихонько встала за час до звонка будильника, который мама ставила у изголовья своей кровати. За окном уже рассвело, и я на цыпочках прокралась к письменному столу, постоянно оглядываясь на сестру. Словно воришка, стараясь не шуршать, достала из портфеля тетрадку и учебник. Села – и сразу набело, не сделав ни единой ошибки или помарки (такое возможно только в состоянии сильнейшего стресса!), написала сочинение.

Закончив, закрыла тетрадь и книгу, убрала обратно в портфель и улеглась в кровать. Когда в спальне родителей пропищал будильник и мама пришла будить нас с Жанной, я лежала на боку, отвернувшись к стене, притворно зевала и делала вид, что никак не могу проснуться.

В кухне покашливал отец, мама целовала меня в щечку, а я безмолвно ликовала: все удалось! Все получилось! Меня не застукали, не уличили в обмане. Никто не станет ругать и не поставит двойку в дневник. Я снова справилась – справилась сама!..

Этот далекий, полузабытый эпизод промелькнул в моей памяти за долю секунды – гораздо быстрее, чем я об этом сейчас пишу. Вернулось давнее ощущение, которое, оказывается, никуда не делось, лишь притаилось в глубине сознания: слепящая, яркая вспышка ужаса, вызванного пониманием, что ты упустила кое-что из виду, забыла и теперь будешь наказана.

Только на этот раз наказание будет куда серьезнее, чем двойка в дневнике и выволочка от родителей.

Тут же, вслед за первым вопросом, возник и второй. Ефим Борисович не мог знать не только моей фамилии, но и имени матери. «Вы любите свою мать и заботитесь о ней. Возможно, Елена Ивановна этого и не осознает, но вас это не должно огорчать…» – вот его слова.

Однако я не говорила ему, как зовут маму! И если собственную фамилию, сама того не заметив, могла ненароком произнести в ходе разговора, то назвать имени и отчества мамы – точно нет. Я никогда не называю отца Владимиром Дмитриевичем, а мать Еленой Ивановной, говоря о них.

Директор музея ошибся дважды, совершил две серьезных промашки – и ни на одну из них я не обратила внимания, очарованная этим человеком!

Как я могла быть такой наивной, такой слепой? Ведь не было, никогда не было во мне склонности безоглядно верить людям! Всю жизнь считала себя хорошим журналистом, полагала, что недоверчивость, критичность мышления, привычка сомневаться во всем были частью моей натуры. Я должна была заподозрить неладное и тут же уехать, постаравшись не пробудить ненужных подозрений!

А дальше – пойти в полицию, прибегнув к помощи Рустама или нет – не важно. Спутать злоумышленникам все карты. Рассказать все, что знаю, привлечь как можно больше людей, посвятить в это дело всех, кого знаю, даже статью опубликовать! Так было бы сложнее подстроить мне что-то плохое, не вызвав лишних вопросов.

Теперь это казалось логичным и правильным – почему я раньше так не поступила? Почему не сделала ничего, что должен был сделать всякий здравомыслящий человек, и вместо этого послушно, как глупая овца на веревочке, притащилась туда, куда меня и толкали, по доброй воле приехала в это Богом забытое место…

Но ведь Бог как раз и должен быть здесь? Отсюда, из монастыря, до Него особенно близко, разве нет?

«Не надо!» – теперь смысл этих слов был очевиден. Но что толку корить себя? Я лежала на спине и попыталась повернуться на бок, открыть глаза, встать с кровати. Но обнаружила, что не могу этого сделать.

Вторая волна дурноты была гораздо сильнее первой. Не тошнило, но страшно кружилась голова. Тело мне не принадлежало, меня будто несло куда-то потоком воды или теплого воздуха, казалось, я плыву и падаю одновременно. Я хотела вскинуть руку и ухватиться за край кровати, чтобы обрести опору, и поняла, что не в состоянии пошевелить даже пальцем.

Мысли метались в голове, и мне никак не удавалось сфокусироваться на чем-то. Паника – ледяная и безумная – подчиняла себе, не давала возможности обдумать создавшееся положение. Теперь я знала, что чувствуют люди, когда у них в море сводит судорогой ноги; почему, умея плавать, они тонут в нескольких метрах от спасительной суши.

Кругом было тихо – стояла нереальная, фантастическая тишина. Большие города, населенные тысячами людей, остались далеко. Монастырь окружали заповедные леса, на многие километры вокруг тянулись луга, поля, перелески. Дикие места, хотя и опутанные кое-где нитями дорог… Да, не так уж далеко были и поселки, и деревни, и фермы, но я знала: добраться до них сейчас так же невозможно, как до Лондона или Парижа.

Никто не знал, что я здесь.

Никто не мог прийти на помощь.