Читать книгу - "Роза и Крест - Элеонора Пахомова"

Держа щенка одной рукой, Витек быстро поднял его над головой и выкрикнул: «Приношу тебя в жертву Сатане». Щенок спиной приземлился на пылающие высоким оранжевым огнем угли. С невыносимо громким, плачущим, почти человеческим криком он сделал попытку резко перевернуться на ноги и замер. Костер закоптил, на самой верхушке пламени взметнулись черные языки, словно жертвенный алтарь облизнулся, проглотив подношение. Ветер обдал Мирослава густым, горьким, смрадным дымом. Все случилось за секунды.

Мирослав не сразу понял, что произошло. С того момента, как щенок выскользнул из его рук, он наблюдал за всем, словно оглушенный тяжелым ударом под дых, не в силах пошевелиться — его восприятие безнадежно отставало от реальной динамики событий. «Предатель», — пронеслось в его голове, когда сознание сделало первую попытку разжаться после мучительного, скручивающего спазма. И Мирослав не думая рванулся к костру, хотя спасать было уже некого.

— Куда?! — брат резко дернул его за шиворот. Мирослава отбросило назад, ноги подкосились — он шлепнулся на листву и хрусткие ветки. Так он и сидел, неподвижно и молча, пока брат почти волоком не потащил его домой. Но перед тем, как навсегда покинуть это проклятое место, Мирослав неотрывно смотрел на Витька, сглатывая соленую слюну. Тот сидел на корточках у самого костра, привычно округлив спину и обхватив руками колени, глядя на пылающие угли. Ему не было никакого дела до реакции окружающих, которые разом смолкли и будто оцепенели. Он смотрел на угли не мигая, застывшим взглядом, но живыми глазами, в которых поблескивали всполохи огня, от этих всполохов на его лице бликовали все еще не просохшие слезы.

Именно в тот вечер Мирослав узнал, что такое боль. Не такая, когда случайно касаешься раскаленного утюга или подворачиваешь ногу, спрыгивая с дерева. Другая — десятками острых когтей впивающаяся в нутро и резко рвущая его от горла до самого низа живота. А потом из этих ран словно начинает сочиться темная, тягучая, холодная жижа. Она медленно заволакивает все внутри, стекает по внутреннему зеркалу, которое отражает окружающий мир, притягивая солнечный свет амальгамой. Пачкает его, искажая отражение. На время или навсегда.

Когда Мирославу довелось испытать такую боль, он вдруг ощутил себя испорченным, не таким, как прежде, и больше не таким, как все. Как будто раньше он был целым, новеньким, сияющим, а теперь сломался, превратился в брак, стал неполноценным. Детская непосредственность и легкость стали сходить с него, как омертвевшая кожа. Он потихоньку отдалялся от сверстников, игры уже не забавляли его, как раньше. Как будто его внутренняя тяжесть и легкость его друзей разделили их десятками непрожитых лет. Мирослав все больше читал, подсознательно надеясь найти в книгах тех, кому было знакомо одиночество такого рода, которое вдруг обрушилось на него, оградив от привычного мира.

Родителям он ничего рассказывать не стал, не желая пачкать их темной липкой субстанцией собственной боли, и старался, чтобы случившаяся с ним перемена не бросалась в глаза. Но мать чувствовала. Она иногда прижимала Мирослава к себе, проводя рукой по его каштановым волнистым волосам, и спрашивала: «Ну что с тобой, мой хороший?». Почему-то тепло мягких касаний ее руки и ритмичное биение сердца, которое Мирослав в эти моменты отчетливо слышал, не убаюкивали его боль, наоборот, она начинала пульсировать в нем, как нарыв. Мирослав уверял маму, что все с ним хорошо, заботясь о том, чтобы голос его не дрогнул.

И Мирослав, и щенок были полны доверия к миру до того злополучного вечера, и оба утратили его, каждый по-своему. И сколько потом ни пытался внутренне цельный, и оттого имеющий понятные и простые представления о жизни отец воспитать в сыне прагматичный интерес, в мальчике что-то сломалось. Жизнь для него утратила простоту и ясность. Его не интересовало, как зарабатывать деньги, делать карьеру, сажать деревья или строить дома.

Его интересовала природа человеческой боли и жестокости, природа внутреннего одиночества, которая требует объединения с Богом или с Дьяволом. В какой-то степени его интересовало и то, действительно ли возможно объединение человека с высшими силами.

Отец не испытывал никакого гнева из-за того, что Мирослав развивается как личность по своим, понятным только ему внутренним законам. Он любил его мать, она отвечала ему взаимностью, вместе они любили Мирослава. Их самобытный мальчик, тонкий и звонкий, с васильковыми глазами, рос необычным, но прекрасным. «Пусть так, — думал отец. — Каждому свое. Главное, чтобы ему было комфортно жить». Достигая в бизнесе все больших высот, он не позволял себе заиграться и забыть, ради чего положил свою жизнь на алтарь богатства. Он хотел сделать так, чтобы любимые им люди жили легко, свободно, бесстрашно. Чтобы обстоятельства не властвовали над ними, жизнь не перемалывала их личности в муку, из которой потом можно слепить все, что угодно. Погодин-старший не верил в то, что испытания закаляют, ведь кто-то стальной, а кто-то — фарфоровый. Он хотел, чтобы его родные оставались цельными и были счастливы. Поэтому, глядя на Мирослава, отец думал: «Я достиг своей главной цели. Я подарил своему мальчику возможность быть самим собой».

Повзрослев, Мирослав не обрел комплексов на почве того, что продолжает жить на деньги отца. Преподавательской зарплаты ему хватало лишь на несколько обедов, но Мирослав, в силу профессии, взирал на эту ситуацию философски. Он считал, что талант бизнесмена такой же точно, как талант художника, поэта, математика или педагога. У каждого свой дар, его важно распознать в себе и служить ему, а не идти на поводу у властного эго. Мирослав отчетливо понимал, что бизнес — не него стезя. Свою он, кажется, нашел, и сегодня она привела его в кабинет майора Замятина, который до дрожи хочет избавить мир от очередного маньяка. Разве плохо быть тем самым человеком, который способен ему в этом помочь? А деньги, раз уж они есть, почему бы не тратить? Они всего лишь средство обмена, не более. Нет, Мирослав определенно не испытывал никаких угрызений от того, что стал тем, кем стал.

После обеда он покатался по городу, закончив пару дел, которые запланировал на этот день, и вернулся в свою пустую тихую квартиру на Остоженке. Налил в бокал красного вина, уселся в упругое кресло из черной кожи в своем кабинете, закинув ноги на край стола, разложил на лакированной поверхности фотографии убиенного профессора. Он смаковал вино и поглядывал на фото.

Пытаться сходу разгадать послание убийцы, зашифрованное в символах на трупе, он, как уже решил, не будет. Дождаться озарения нужно спокойно, без суеты. Так вернее. Все гениальное просто, иногда достаточно одного взгляда под правильным углом.

Хотя увиденная картина щекотала его нутро — он предвкушал разминку для ума и волнительное соприкосновение с чьим-то весьма исковерканным внутренним миром. Воистину человек — это темная бездна. Какие только демоны не являются из этой темноты. Вроде бы все мы созданы по одному образу и подобию (Божьему ли?), но варианты комбинаций, в которые собираются внутренние пазлы людей, просто неисчислимы. Вспоминая свои детские ассоциации, Мирослав думал о том, будто в базовой комплектации каждый человек имеет внутри цельное зеркало, такое же точно, как у всех остальных, «созданных по образу и подобию», которое отражает мир правильно. Но вот на каком-то этапе жизни попадает в это зеркало камень/осколок/дробь — и оно разлетается на множество сверкающих брызг, и каждый осколок по-своему преломляет свет, отражает пространство под разными углами наклона. Мирослав никогда не выдел двух одинаково разбитых зеркал. Он никогда не видел двух идентичных осколков. А бывает так, что просто попадает в зеркало метко запущенный кем-то ком грязи — и все, не видно в нем ни зги или видно лишь там, где проглядывает амальгама.