Читать книгу - "Что скрывают зеркала - Наталья Калинина"

Кира нерешительно взяла в руки фотографию, на которой был изображен молодой парень в инвалидной коляске. На вид ему было не больше двадцати, но, может, исхудавший и изможденный болезнью, он просто казался совсем мальчишкой. Толстое одеяло скрывало его ноги, а тощие руки безжизненными плетями лежали поверху. И все же, несмотря на такой жалкий вид, юноша улыбался, и это была улыбка не переломленного о колено жизнью человека, а улыбка победителя. Кира поднесла карточку поближе к глазам и, всматриваясь в смутно знакомые черты, попыталась вызывать в памяти хоть одно мимолетное воспоминание, где могла видеть раньше этого человека. Она вынуждала память заработать с тем отчаянным злым усилием, с каким находящийся долго без движения человек пытается заставить двигаться неходячие ноги. От усилия Кира даже вспотела, будто и в самом деле силилась выполнить невозможное физическое действие. Илья Зурабович все это время молча, исподлобья и не меняя позы наблюдал за ней.

– Кто это? – сдалась она. Но за долю мгновения до ответа доктора поняла уже, узнав космическую темноту в глазах парня.

– Я. Мне здесь двадцать лет.

– Но… Что с вами случилось? – тихо спросила Кира и положила снимок на стол с такой бережностью, будто боялась, что тот рассыплется ветхой пылью от неосторожного обращения.

– Пойдем пройдемся, – пригласил Илья Зурабович. – Погода хорошая. Грешно торчать в четырех стенах. Да и ты сегодня еще не выходила гулять.

За пределами кабинета привычно шумела жизнь: больные, в основном пожилого возраста, собирались в холле перед плоским экраном для ежедневного просмотра дневного выпуска новостей. Кира уже знала историю этого телевизора: один из пациентов решил отблагодарить Илью Зурабовича за лечение деньгами в конверте. Но доктор наотрез отказался. Тогда молодой мужчина решил по-другому: купил для больницы навороченный плоский экран на замену старенькому, то и дело выходящему из строя телевизору и преподнес подарок как спонсорскую помощь. Холл с телевизором располагался в среднем крыле, и к нему вели коридоры сразу из нескольких отделений. Когда-то, при первых хозяевах, в этом помещении, напоминавшем сердцевину цветка, к которой «прикреплялись» лепестки-коридоры, был танцевальный зал. А сейчас это было место для общения пациентов и просмотра телевизионных программ. Кира иногда присоединялась к зрителям в нелепой надежде услышать в новостных выпусках что-то, что могло бы дать ей хоть крошечное воспоминание.

С привычным звуком отодвигались стулья, рассаживались после коротких приветствий пациенты, шумели в воздухе обрывки разговоров, заглушаемые программной заставкой. Киру поприветствовал пожилой мужчина, она ответила и отрицательно мотнула головой, когда кто-то жестом указал на свободный стул. Илья Зурабович открыл Кире дверь и выпустил на наполненную уже другими, не агрессивными, как музыкальная заставка, звуками улицу. «Как хорошо тут!» – подумала Кира, слушая успокаивающий шелест листьев и бодрое чириканье птиц. Впервые за долгое время ею овладело такое умиротворение, будто в этих стенах она обрела надежное убежище. Почему ей так подумалось? Что такого страшного произошло в ее прошлой жизни, что память отказывалась воспроизводить это воспоминание?

– Дождь будет. И сильный, – сказал вдруг Илья Зурабович, взглянув на безупречное в своих помыслах синее небо.

– Откуда вы знаете? – недоверчиво спросила Кира. Если бы на небе было хоть облачко, она бы не усомнилась в прогнозе.

– Спина, деточка. Моя переломанная спина вот уже больше тридцати лет работает лучше всяких барометров. Никогда еще ее прогнозы не подводили, – с горькой усмешкой ответил доктор, и Кира бросила обеспокоенный взгляд сначала на него, с чуть ссутуленными плечами идущего по дорожке, а затем кивнула на свободную лавочку:

– Может, тогда присядем?

– Нет, дорогая. Я когда-то поклялся себе, что физическая боль больше меня не сломит, и остаюсь верен своей привычке – переносить ее на ногах. К тому же, хоть и прошло уже столько лет, я до сих пор помню, каково это – лежать без возможности подняться. Иногда мне даже снится, что тело меня опять не слушается. Поэтому я предпочитаю больше ходить, чем сидеть.

Кира молча кивнула, принимая и понимая его слова.

– Глупость приключилась, – начал Илья Зурабович без всякого перехода свой рассказ. – Мне было двадцать, окончил третий курс медицинского института. Столько же оставалось до окончания. Как раз и поехали отмечать с сокурсниками «экватор» после сданной сессии. Вот такая насмешка судьбы: переломить ровно посередине и затаиться, наблюдая, в какую же сторону я поползу – вперед или назад. Впрочем, насчет «ползти» – это лишь метафора.

Отправились мы на реку – готовить шашлыки и купаться. Взяли, конечно, как водится, спиртное. Один из сокурсников сумел достать целый ящик портвейна. Молодецкая удаль и бахвальство, помноженные на алкогольный градус, – и вот нам обычного купания показалось мало. Захотелось адреналина да перед девчонками и друг перед другом покрасоваться. Один берег у реки был пологий. На нем мы и расположились. А вот второй – скалистый. И в одном месте скала вошла в реку, а ее верхушка нависала над водой козырьком. Кому пришло в голову не просто меряться силами, переплывая реку, но и прыгать в воду с этого козырька – уже не помню. Наверное, Сашке Филимонову. Он у нас был заводила и подстрекатель. Кто-то остался – тот, кому портвейн последние мозги еще не затуманил. А кто-то поплыл. Я был в числе тех дураков. Первым прыгнул Филимонов – и удачно. А я – следом за ним. Знаешь, хоть уже прошло столько лет, до сих пор помню это последнее мгновение: яркое солнце, такое яркое, как сама жизнь в молодости, брызнувшее в глаза, словно желающее предупредить. Его отблески в воде – и потом темнота. Очнулся уже в больнице, неподвижный как бревно. В воде оказалась каменная плита, о которую я и ударился. Перелом нескольких позвонков, полная парализация. А мне двадцать, понимаешь? Мне всего двадцать лет, а жизнь уже кончена. Разве это жизнь – пролежать остаток жизни в постели, даже ложку ко рту не иметь возможности поднести? Врачи не давали позитивных прогнозов. Да я и сам, медик-недоучка, это понимал. Жить не хотелось. А что я мог с собой сделать, если и пальцем дернуть не в состоянии? Невеста у меня тогда была. Собирался на ней после четвертого курса жениться. На свадьбу деньги копили. Хотел я своей Любочке свадьбу шикарную сделать, такую, чтобы было что потом вспомнить. Не бедную «комсомольскую», а настоящую, богатую, с размахом. Я деньги сам копил, подрабатывая по вечерам после учебы. Хотя родители мои нам обещали помочь. Но мне хотелось самому, все самому. Так вот, Любочка… Моя Любаша, красавица синеглазая, юная, свежая, мечтательная. Хрупкая, нежная, как фея. Оберегать такую только, на руках носить, пылинки сдувать. Вот для чего она была рождена. Я ей сам сказал, что бросаю ее, видеть не желаю. Что пусть она будет счастлива, но с другим. Я ее так сильно любил, что не мог желать ей такого наказания – жизни с парализованным. Да, впрочем, иллюзий, что она со мной останется, тоже не строил. Ей еще и двадцати не было. Понятно, что поплачет у моей постели с месяцок, а потом, винясь и стыдясь, бросит. Я все это видел так ясно, как то солнце перед прыжком. Зачем мучить ее, зачем мучить себя? Сразу, как узнал неутешительный прогноз, и сказал, что отпускаю, пусть устраивает свою жизнь без меня, я буду только рад ее счастью.