Читать книгу - "Айрмонгер - Эдвард Кэри"

Я часто заходил в Мраморный зал, где предавался думам об отце и матери, и о тех вещах, которые помнили их, и о тех, что покоились рядом, словом — обо всех закончивших тут свой путь. Вот и сейчас в думах о них я вовсе забыл про Туммиса и Ормили, а вспомнил лишь оттого, что в комнатах над головой послышались отдаленные раскаты, а это значило, что вот-вот поток тамошних жильцов хлынет вниз и понесется именно этим руслом. Да и гонг мог ударить в любой момент. Я рысью метнулся к огромным часам и заколотил по двери укрытия.

— …Хилари Эвелин Уорд-Джексон.

— …Пердита Брейтуэйт.

— Час пробил! — закричал я. — Время вышло!

И впрямь, лестница заклокотала и забурлила под сходом лавины моих родственников, которые, толкаясь локтями и наступая друг другу на пятки, неслись в сторону главной семейной часовни. Время вышло. Им тоже надо выходить. Выходить сейчас. Иначе их застукают. На лестничной клетке всего одним пролетом выше я услыхал иерихонский свист Альберта Поулинга.

— Дядюшка уже свисток дал! — забарабанил я еще сильнее.

Лестница уже вовсю вопила, когда Большой Прапрадед наконец распахнулся и наружу выплыла Ормили со своей Пердитой Брейтуэйт, оказавшись на ступеньках впереди всех, а вслед за ними, попутно больно хлопнувшись о дверь, появился и Туммис со своей Хилари. Удара он, кажется, и не заметил, поскольку все еще пребывал в стране своих грез, свидетельством чему были безудержная улыбка, некое покраснение вокруг припухших губ и непроизвольный вздох, слишком громкий, чтобы я его не услышал: «О, как же я люблю ее!»

— О-о-о, да заткнись же наконец, — простонал в ответ я, — и веди себя как ни в чем не бывало, а то, видишь ли, Муркус на подходе!

Муркус, долго не рассусоливая, тут же спустил Туммиса с лестницы — по счастью, лететь было недалеко, так что все, можно сказать, обошлось, разве что очень развеселило младших кузенов, для которых само присутствие Муркуса было залогом потехи. Туммис и сам встал с улыбкой, видимо, все еще под воздействием обезболивающего под названием «любовь». После лестничной толчеи все наконец стали рассаживаться по своим скамейкам на вечернюю службу: тетушки и дядюшки, кузены и кузины — все по своим загонам, где по десять, где по двадцать; в одних сидели все в полноправных брюках, в других, в самых первых рядах, — все в коротких штанишках (и я в их числе); мальчики, само собой, — в западном нефе, девочки (а где-то среди них и Ормили) — в восточном. Галдеж стоял такой, какой, небось, бывает на большом птичьем слете ворон и воронов, сорок и галок, всех разом. В разбухшей от народа часовне я чувствовал себя так, будто мою голову засунули в гудящий колокол, что, разумеется, не могло не сказаться на ее состоянии: всякий раз дело заканчивалось тем, что и сама голова гудела, меня бросало в жар, и я падал на постель, благодаря Бога, что такая вечерняя служба у нас случается лишь раз в неделю. Средь гула и гомона я не мог расслышать ни одной вещи.

Тем временем все хором затянули старинный похоронный плач, своего рода гимн Айрмонгеров, и я шевелил губами вместе со всеми.

Голубою невинной весною

Моих юных безоблачных лет

Я лучился своей новизною,

Ожиданием встречи согрет.

В мир, исполненный света и песен,

Ты домой меня бережно нес —

Я был горд, что кому-то полезен

И что есть на меня нынче спрос.

Что мне было желать лучшей доли,

Коль ты с пылом сдувал с меня пыль,

Ты поставил меня в главном холле

И лелеял меня, и холил.

Ты бока натирал мне до блеска,

Дабы гость, преступивши порог,

Прослезился и вымолвил веско:

«О таком и мечтать я не мог!»

Только лето промчится, а осень

Постучится промозглым дождем,

Кто-то дверь распахнет — да и бросит,

Будто он здесь совсем ни при чем.

И в осеннее злое ненастье

Я низринут в подстольную тьму —

Я разбит, я забыт, я несчастен

И не нужен уже никому.

Во время песнопения я окинул взглядом темную массу стенающих на все лады моих родственников — ничего нового я, разумеется, не увидел: все те же мрачные затылки, у кого-то стриженые, у кого-то с курчавыми волосами по самые плечи, у кого-то спрятанные под беретиком, но… была одна голова, что вовсе не клонилась долу, как все прочие, а, наоборот, надменно возвышалась над толпой; более того, она была повернута в мою сторону, она сверлила меня взглядом! Эта голова принадлежала не кому иному, как моей кузине Пайналиппи. Никакого особого чувства в ее взгляде я не заметил, он просто сверлил меня. Этот взгляд я запомнил. Песня тем временем продолжалась:

Не дозволь же случиться такому,

Чтоб в декабрьский скрипучий мороз

Мне отказано было от дома

И в снегах я на свалке замерз.

Чтобы прах мой, развеянный ветром,

Не был вечным укором тебе,

Помни тех, за кого ты в ответе,

И немой моей внемли мольбе.

В летний зной или в зимнюю стужу

Пребывая с собою в борьбе,

Знай: ты когда-то кому-то был нужен.

Так, как кто-то был нужен тебе.

А иначе, уже безымянный,

Средь таких же забытых, как я,

Попираемый сапогами,

Здесь умрет твой безмолвный судья.

С этими словами семья разошлась по разным углам. Я подождал, пока они ушли, пожал руку Туммису, пожелав спокойной ночи, и отправился восвояси, содрогаясь от мысли о завтрашнем свидании с Пайналиппи.