Читать книгу - "Невинность - Дин Кунц"

И тут же услышал, как кто-то произнес за спиной:

– Дитя, сейчас время Господа, а не завтрака.

Вздрогнув, я повернулся и увидел мужчину, выходящего из боковой двери церкви. Он нес сковороду, на которой горкой лежали зажаренные на гриле куриные ножки.

Лицо под редеющими волосами и высоким лбом выглядело мягким и добрым… пока он не разглядел мое лицо, увы, не полностью скрытое капюшоном. Глаза за очками в тонкой металлической оправе широко раскрылись, будто мрак Армагеддона внезапно пал на мир и он пытался разглядеть дьявола, выходящего на последнюю битву. Сковорода с куриными ножками выпала из рук, лицо в мгновение ока побелело как мел, на внезапно ставших ватными ногах он отступил на два шага. Насмотревшись на мое лицо, он сосредоточился на глазах, и с губ мужчины сорвался сдавленный крик.

– Извините, – выдавил я из себя. – Я очень, очень, очень извиняюсь.

Мои слова не произвели на него впечатления, так же как деньги, оставленные на столе, на которые я указал. Он подхватил с травы «луисвилльский слаггер»[6], прыгнул вперед, замахнулся, ударил. Бита просвистела над моей головой с такой силой, что мяч, если бы удар наносился по нему после подачи, улетел бы за пределы стадиона.

Я показал, что бегу влево, он ударил вновь, но я пригнулся и побежал вправо. Он успел нанести еще удар и едва не достал меня, но, похоже, тут же его охватил стыд: так яростно нападать на существо, маленькое, как ребенок, и он выронил биту. Вновь попятился от меня, лицо перекосило от угрызений совести, а может, и от душевной боли, слезы хлынули из глаз, он поднес руку ко рту, когда с губ сорвался горестный крик.

На берегу реки пели все громче. Никто еще не заметил происходящего у столов, накрытых для пикника.

– Я сейчас уйду, – пообещал я. – Извините, я сейчас.

А когда побежал, вроде бы боковым зрением уловил, как он, несмотря на слезы и сдавленные рыдания, наклонялся, чтобы вновь схватить бейсбольную биту. Проскочил мимо церкви, пересек выкошенную лужайку. Потом луг с высокой травой, убегая подальше от реки, к другому сосновому лесу, надеясь, что кустов в нем будет побольше и найдутся укромные места, которые спрячут беглеца от преследователей.

Я ни разу не оглянулся. Так и не знаю, бежал ли за мной этот мужчина сто ярдов или полмили, бежал ли вообще. Сам остановился, наверное, через полчаса, когда равнина сменилась пологими холмами. Легкие горели, я начал слабеть. На вершине заросшего лесом холма позволил себе оглянуться. Убедился, что преследователи не мелькают среди деревьев.

Страх временно приглушил голод. Я шел еще два часа, пока не нашел достаточно уединенное местечко, которое показалось мне безопасным. Сел на камень среди папоротников, чтобы съесть часть церковной добычи. Столом послужил другой камень, широкий и плоский, музыку обеспечили птицы, поющие в кронах сосен.

Я ел и думал о тех эмоциях, которые вызвала моя внешность у этого вышедшего из церкви мужчины с мягким и добрым лицом. Я ожидал ужаса, отвращения и брезгливости. Но его реакция оказалась более сложной, чем у мужчины с ножом в животе, который попытался ударить этим ножом и меня, с большими нюансами, чем у повитух, которые убили бы меня, если бы не вмешательство матери. Пусть наше общение длилось считаные минуты, человек из церкви отреагировал на меня точно так же, как реагировала мать.

Мы с ней никогда не обсуждали, почему я такой, словно едва выдерживали ношу осознания, что я страшилище, от которого даже она, выносившая меня, вынуждена отводить глаза. Мое тело, руки, лицо, глаза, мое воздействие на тех, кто видел меня… любая попытка все это обсудить, проанализировать и сделать какие-то выводы о моей природе только усиливали ее отвращение ко мне, доводили до отчаяния.

Какая-то птичка, маленькая с синей грудкой, решилась сесть на край большого плоского камня, который служил мне столом. Я покрошил перед ней кусочек печенья, и птичка попрыгала к ним, начала пировать. Она не боялась меня, не ожидала, что я зажму ее в кулак и лишу жизни, знала, что рядом со мной она в безопасности, и в этом не ошибалась.

Я подумал, а может, мне на всю жизнь надо остаться в глубинах леса, где меня принимают за своего. И в места человеческого обитания приходить только ночью, за едой, если удастся ее найти, и только до тех пор, пока я не научусь питаться дарами природы.

Но даже тогда, еще совсем юный и не понимающий собственной сущности, я хотел чего-то большего, чем покой и выживание. Чувствовал, что у меня есть цель и достигнуть ее можно только где-то еще, среди тех самых людей, которые испытывали ко мне отвращение. Понимал, что меня тянет в другое место, пусть и не знал, что это будет тот самый город, куда я вскоре приехал.

В то самое воскресенье, когда длинные тени начали переходить в лиловые сумерки, через много миль после ленча на каменном столе, я добрался до стоянки грузовиков и нашел восемнадцатиколесник, в кузове которого стояли какие-то машины, укрытые брезентом. Этот грузовик после полуночи и привез меня в город.

В предрассветные часы понедельника я впервые увидел эту вызвавшую безотчетную тревогу куклу-марионетку в освещенном окне антикварного магазина. Она сидела, привалившись к лошадке-качалке, в мятом фраке, раскинув ноги, с повисшими, как плети, руками, а черные глаза с красными полосками, казалось, поворачивались следом за мной, когда я проходил мимо витрины.