Читать книгу - "DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина"

Февральскую революцию, в результате которой было скинуто царское правительство, Гирс воспринял с воодушевлением: его захватило всеобщее ощущение смутных перемен и перспектив. Правда, его политический багаж был скуден – происходящее он осознавал плохо.

После Октябрьской революции некоторых режиссеров и актеров смыла волна эмиграции. Торжевский остался. Во время Гражданской войны занимался военными съемками, Гирс ассистировал.

После войны положение Торжевского на фабрике Ханжонкова пошатнулось: последние работы провалились в прокате, их поругивали критики, зритель не шел в кинотеатры, испуганный крепнущей мрачностью картин, стилистической и смысловой. Торжевский, который раньше никогда не упрекал актеров, стал раздражительным и нетерпеливым. В конце концов, разругавшись с дирекцией и прихватив с собой Савича-Кострицу и Гирса, он перешел на студию «Русь». Под контролем литературно-художественного бюро снял парочку приключенческих фильмов, которые считал халтурой и отказывался обсуждать. После чего выбил творческую командировку в Южную Америку.

– Едем в джунгли Амазонки! – объявил Торжевский съемочной группе в ресторане «Яр».

– Куд-куда? – поперхнулся кахетинским вином Савич-Кострица.

Гирс оторвался от тарелки. Он болезненно переживал свалившиеся на Торжевского неудачи, которые оставили отпечаток на его красивом скульптурном лице, но сейчас оно лучилось воодушевлением – Гирс был готов последовать за учителем хоть на край света.

– Сценарий? – спросил он.

– Хватит и маршрутного.

– Форма? Художественная хроника?

– Разберемся на месте. Будем плясать от материала.

Гирс и Савич-Кострица переглянулись: стремление Торжевского исказить в своих картинах привычную реальность не вязалось с этнографическим кино. «В географические режиссеры Дмитрич заделался», – позже шепнул Гирсу оператор.

– Тро-опики! – Торжевский улыбнулся с набитым ртом.

Спустя неделю группа получила официальное разрешение на поездку.

Человек за монтажным столом думает о затянувшейся экспозиции. Надо будет ее ужать, объясняя пробелы надписями. Думает о том, что история лучше бы смотрелась в литературном формате, например сборником воспоминаний, что-то вроде «Торжевский в памяти современников».

Но неужели он, Всеволод Гирс, лишь часть чужой истории? И если да, то какова его роль? Сколько в любви Торжевского было бескорыстного, а сколько тиранического? Быть может, он и сам не понимал своего отношения к ученику…

Гирс размышляет, как лучше использовать материал. В картине не должно быть лишних сцен и кадров. Простые монтажные комбинации и ритмическая склейка открывают безраздельные возможности. Лишь выдающийся монтажер способен как следует напугать публику.

Свести с ума.

Заставить кричать.

Он не хочет вспоминать джунгли. Километры кинопленки с живым, липким, хищным тропическим лесом. Поднявшуюся над Амазонкой луну, наводящую ужас, похожую на зрачок ягуара.

Но придется: джунгли поссорили его с учителем.

Съемочная группа побывала в отдаленных от цивилизации амазонских городках Бразилии, Колумбии и Перу. В местах, где впервые ступала нога человека с киноаппаратом. Использовали ручные немецкие камеры «Кинамо». Засняли обезьян, резвящихся в каучуковых деревьях. Ярких попугаев. Лесные ручьи с грязной водой. Засняли католический монастырь. Руины древних храмов. Деревенские дома на сваях, будни краснокожих индейцев: ритуальные танцы, выращивание бананов и маниоки (Савичу-Кострице очень понравился этот клубень, похожий по вкусу на картошку), рыбалку, катание на каяках.

Первобытные джунгли вплотную подступали к берегам Амазонки. Когда лодки шли далеко от берега, тропический лес обманчиво казался русским, и Гирс представлял, что плывет по Волге. Но тут из мутной воды с шумом выпрыгивал дельфин – сначала длинный клюв на узкой щетинистой морде с выпуклым лбом и крошечными глазками, затем полное блестящее тело, розоватое сверху и белое снизу, – и иллюзия рассеивалась.

Индейцы считали дельфинов душами умерших людей. С появлением колонизаторов у местных женщин стали рождаться странные дети, которых назвали «детьми дельфинов». Гирс лично запечатлел на пленку деревянную скульптуру, которая изображала обнимающихся индианку и дельфина.

Торжевского увлекли огромные, в два-три обхвата, деревья (Гирс вспомнил дубовые рощи родного города), растущие прямо в воде. Если бы не крокодилы, обманчиво сонно наблюдающие за лодкой, режиссер наверняка полез бы с камерой в реку.

– Как думаешь, амазонские муравьи такие же глупые, как и наши? – спросил он однажды у Гирса.

– Вы про бутылку и муравьиные яйца? Найдем муравейник и проверим.

– Здесь они, кажется, селятся на деревьях.

Торжевский подглядывал за джунглями через объектив аппарата, спешил превратить их в кинокадры. Получалось сурово. Крупно. Гипнотически.

Тропическое солнце измывалось над группой. Жара валила людей с ног, приходилось останавливать съемки, что доводило Торжевского до исступления: близился октябрь, а вместе с ним – сезон дождей. Он пристрастился к местному самогону. Часто уходил в джунгли в одиночку.

Гирс боготворил учителя, но чувствовал, как они отдаляются друг от друга. Торжевский словно убегал, не оборачиваясь на окрики; неведомая тропинка уводила его в сторону, в темноту. Его поведение становилось все более странным и одержимым. Теперь он снимал только по ночам. Медитировал с камерой среди светящихся грибов, громадных лягушек, диковинных насекомых. Вслушивался в лесное шуршание, шепот, шипение, стрекот, вскрики – и отвечал.

Диалог же Торжевского и Гирса сначала превратился в спор, затем в молчание. Гирсу стало казаться, что Торжевский его чуждается, творчески не доверяет. Опыт работы с учителем подсказывал, что не стоит тому перечить, одергивать его, научать, но быть свидетелем этого отдаления было невыносимо.

Гирс не выдержал и, вспылив, сказал, что уходит. Рассчитывал на уговоры, но Торжевский попросту отвернулся – и это было больнее всего. Гирс проплакал всю ночь от глубокого волнения, а на следующий день покинул лагерь.

Путь до Москвы занял две недели.

Первая фабрика Госкино, разместившаяся в национализированном ателье Ханжонкова, который укатил в Ялту, предложила Гирсу аккордный заказ – поставить документальный фильм о железнодорожниках. Гирса, как воспитанника Торжевского, высоко ценили и обещали ему творческую свободу. Он кинулся в работу с головой. Копался в библиотеках, в фильмотечных материалах, просматривая тысячи метров пленки дореволюционной хроники. Подолгу находился в депо. Бывал на паровозном кладбище, на складах и заводах. Беседовал, делал заметки, наблюдал, снимал материал. Поезда приходили и отходили. Их разгружали и загружали, разбирали и составляли. Кипящие облака пара окутывали растопленные паровозы, ступенчато тянулись к зимнему небу столбы дыма. Раскачивались сигнальные флажки. Брели по краю полотна путевые обходчики.

Съемки увлекли и затянули, однако мысли Гирса постоянно крутились, точно пленка на вертушке, вокруг разрыва с учителем. Он жадно ловил кружащие по фабрике слухи. Больше всего знали – а может, додумывали, как-никак писатели, – в литературном отделе. Говорили, что Амазонию накрыли проливные дожди, но Торжевский долго отказывался уезжать. Измотанной группе пришлось мокнуть неделю. Савич-Кострица схватил воспаление легких.

Гирс вовсю трудился над своим первым самостоятельным фильмом, стараясь не оценивать отснятое глазами Торжевского; не получалось. Для финального эпизода картины «Колея» он снял стрелочный перевод с прямым и ответвленным путями.