Читать книгу - "Азатот - Говард Филлипс Лавкрафт"

Время и табу, наложенное на упоминание о страшной ночи, стерли проклятие из памяти семьи графа. Когда Годфрей, невольный виновник трагедии и наследник графского титула, пал от стрелы во время охоты в возрасте тридцати двух лет, никто не связал его гибель с роком, перешедшим к нему от отца. Но когда много лет спустя Роберт, молодой граф, обладавший завидным здоровьем, был найден бездыханным в окрестностях замка, крестьяне стали потихоньку поговаривать, что смерть нашла их господина вскоре после того, как он встретил свою тридцать вторую весну. Людовик, сын Роберта, достигнув рокового возраста, утонул в крепостном рву; скорбный список пополнялся поколение за поколением Генрихи, Роберты, Антуаны, Арманы, жизнерадостные, ни разу не согрешившие, расставались с жизнью, едва им исполнялось столько лет, сколько было их далекому предку, когда он совершил убийство.

Окончив чтение, я понял, что ждет меня в не столь отдаленном будущем самое большее через одиннадцать лет, а может быть, и раньше. Жизнь, не имевшая прежде в моих глазах большой ценности, с каждым днем становилась мне все милей, и загадочный мир черной магии все глубже и глубже затягивал меня. Я жил отшельником и не испытывал влечения к науке как таковой; отринув современность ради Средних веков, я, подобно старцу Мишелю и юноше Карлу, трудился, стараясь овладеть таинствами демонологии и алхимии. Моя искушенность возрастала, но я все же был далек от того, чтобы постичь странное проклятие, обрушившееся на мой род. Порой я утрачивал свой мистицизм и, бросаясь в другую крайность, пытался объяснить смерть моих предков более приземленной причиной банальной расправой, начатой Карлом Колдуном и продолженной его потомками. Убедившись после долгих разысканий, что род алхимика не имел продолжения, я вернулся к своим штудиям, стремясь найти заклинание, которое способно было бы освободить мою семью от непосильного бремени проклятия. В одном решении я был непоколебим: остаться холостым. Я полагал, что с моей смертью подрубленное родовое древо погребет под собой проклятие.

Я готовился встретить свое тридцатилетие, когда небесный глас призвал Пьера к себе. В полном одиночестве я похоронил старого слугу во внутреннем дворике, где он любил прогуливаться. В конце концов мысль о том, что я единственное живое существо, обитающее в крепости, перестала занимать меня, ибо я сжился с чувством покинутости, которое притупило тщетный бунт против надвигающегося рока, и почти смирился с тем, что должен разделить судьбу моих предков. Я проводил время, исследуя разоренные залы и башни старого замка, куда раньше не пускал меня юношеский страх; проникал в закоулки, которые, по словам старого Пьера, не слышали человеческих шагов уже более четырехсот лет. Повсюду я натыкался на странные, внушающие трепет предметы. Я рассматривал мебель, покрытую пылью веков, осыпающуюся трухой под зубами сырости, давно воцарившейся в комнатах. Небывалая дивная паутина опутывала все предметы; гигантские летучие мыши хлопали жуткими иссохшими крыльями в безграничном мраке.

Настал момент, когда я повел самый тщательный учет каждому истекшему дню и каждому истекшему часу. Я был приговорен, и срок исполнения приговора приближался с каждым движением маятника часов, украшавших библиотеку. Момент, при мысли о котором я на протяжении стольких лет замирал от тоски, был неотвратим. Проклятие вырывало моих предков из жизни незадолго до того, как они достигали возраста, в котором погиб граф Генрих, и я ежесекундно ждал прихода страшной гостьи смерти. Я не знал, в каком обличий она предстанет передо мной, но решил, что ей не встретить в моем лице малодушной дрожащей жертвы. С возросшим рвением я продолжал обшаривать замок-Событие, определившее мою дальнейшую жизнь, случилось во время одной из вылазок в полуразрушенное крыло замка, когда мне оставалось, по моими предчувствиям, менее недели до рокового часа, который должен был стереть даже тень надежды на продолжение моего земного бытия и превратить меня в ничто. Добрую часть утра я посвятил полуразрушенной лестнице в одной из самых древних и потрепанных временем башен замка. День застал меня за поисками места, откуда спуск вел в помещение, служившее в Средние века, по всей видимости, тюрьмой, а затем использовавшееся для хранения пороха. По мере того как я продвигался по пропитанному селитрой проходу, начинавшемуся у последней ступени, настил становился все менее упругим, и вскоре мерцающий свет моего светильника упал на голую, сочившуюся водой стену. Лишенный возможности двигаться дальше, я хотел было уже повернуть назад, как мой взгляд упал на проделанную в полу неприметную крышку люка с кольцом. Мне пришлось повозиться, прежде чем я сумел ее приподнять. Из черного провала поднимался едкий дым, от которого пламя светильника заметалось с шипением, позволив мне, однако, рассмотреть падающую скользкую и гладкую глубину каменных ступеней.

Опустив светильник в смердящую бездну, я подождал, пока огонь наберет привычную силу, после чего начал спуск. Одолев немало ступеней, я оказался в узком каменном проходе, проложенном, насколько я понимал, глубоко под землей, и долго шел по нему, прежде чем оказался перед источенной сыростью массивной дубовой дверью, которая оказала отчаянное сопротивление моим попыткам открыть ее. Выбившись из сил, я двинулся назад, к лестнице, но, не успев сделать нескольких шагов, испытал потрясение по своей глубине и болезненности не сравнимое ни с одним переживанием, будь оно плодом эмоций или ума. В могильной тишине я вдруг услышал, как скрипят ржавые петли отворяющейся за моей спиной тяжелой двери. Мне трудно описать свои чувства в тот момент. Я полагал, что старый замок давно опустел, и очевидное присутствие человека или духа словно ножом полоснуло меня по сердцу. Помедлив, я обернулся на звук и, не веря себе, приник взглядом к представшему передо мной видению.

В проеме старинной готической двери стоял человек в длинном черном средневековом платье и старинном головном уборе. Его роскошные волосы и дремучая борода отливали чернотой. Я никогда не встречал человека со столь высоким лбом, столь узловатыми, похожими на клешни, мертвенно-белыми руками и столь глубоко запавшими щеками, обрамленными суровыми морщинами. Его костлявое, аскетическое до истощения тело странно и уродливо контрастировало с роскошью одеяния. Но более всего меня поразили его глаза две бездонные черноты, сочащиеся безрассудной нечеловеческой злобой. Пристальный взгляд, направленный на меня, был преисполнен такой ненависти, что кровь застыла в моих жилах и я словно прирос к полу.

Наконец человек заговорил, и его резкий голос, в котором звучала нескрываемая злоба, тяжелая и глухая, только усугубил мой ужас. Незнакомец облекал смыслы в одеяния, скроенные по латинским образцам, но язык, которым пользовались просвещенные люди в Средние века, был мне не совсем чужим, так как я освоил его благодаря усердному изучению трудов алхимиков. Он повел речь о родовом проклятии, о том, что мне недолго осталось жить; во всех подробностях описал преступление, совершенное моим предком, и, не скрывая злорадства, перешел к мести Карла Колдуна. Я узнал, что в ночь убийства Карлу удалось сбежать, но через много лет, дождавшись, когда наследнику графа исполнится столько полных лет, сколько было его отцу в роковую ночь, он вернулся, чтобы выпустить стрелу в его сердце. Тайком пробравшись в замок, Карл скрывался в том самом заброшенном подземелье, у входа в которое и стоял зловещий рассказчик. Роберту минуло тридцать два года, и тогда Карл подстерег его неподалеку от замка и, силой заставив проглотить яд, умертвил его в расцвете сил; так продолжилось мщение, предсказанное в проклятии. Предоставив мне подобрать ключ к величайшей загадке, состоящей в том, почему проклятие не умерло вместе с Карлом Колдуном, который рано или поздно должен был найти успокоение в земле, мой собеседник пустился в пространные рассуждения об алхимии и об опытах, коим посвящали все свое время отец и сын, не утаив и того, что Карл бился над получением эликсира, дарующего тому, кто его отведал, вечную жизнь и неувядаемую молодость.